Нехотя, один за другим, монахи покинули стены храма. За братьями, перекрестившись сам, перекрестив распростертое на полу тело юного монашка, а затем и его убийц, вышел игумен. Историк подошел к набитому драгоценностями мешку, взял лежащий сверху серебряный оклад и направился с ним в угол, сделав знак растерянному Аркадию следовать за ним. Достав заранее заготовленные листы из амбарной книги и усевшись на лавке, каждый занялся своим делом – Корниевский описывал изымаемые ценности, художник их тут же зарисовывал.
Сперва был оклад. За окладом последовал массивный серебряный крест, за крестом – портирная чаша. Чтобы ученым было удобнее, старательный Егоров подтащил в их угол мешки с сокровищами и сел на корточки, с детским восхищением наблюдая, как остро заточенный карандаш Аркадия порхает по бумаге.
– Ты это, Егоров, посиди тут с ними, а нам с товарищем Острягиным пора на боковую, – сдвигая мыском сапога вылущенные из окладов иконы, часа через два проговорил щербатый майор. – Пойдем, товарищ Острягин. Егоров присмотрит за интеллигенцией. Если что, ты, Егоров, не дрейфь, стреляй. Тебе революция особое право дала – народные богатства охранять. Головой ответишь, если хоть одна хреновина пропадет!
Работа шла небыстро, от холода немели пальцы, и вскоре озябший Егоров закутался в шинель и перебрался на лавку, где его и сморил сон. Скрипнула дверь, и в выстуженный храм вошел игумен, неся в одной руке дымящийся чайник, а в другой – стаканы в подстаканниках.
– Хорошие мои, чайку попьете? – приветливо улыбнулся он в густую бороду.
– Спасибо, батюшка, не откажемся, – оживился Корниевский, дуя в застывшие ладони.
В этот момент он описывал странного вида серебряную флейту, невесть как попавшую в ризницу Соловецкого монастыря. Аркадий старательно зарисовывал инструмент, с удивительной точностью перенося на бумагу выгравированный на флейте орнамент.
– Интересная вещица, не правда ли? – разливая по чашкам светлый дымящийся чай, проговорил священник.
К запаху ладана прибавился аромат трав, и Корниевский помимо воли шумно сглотнул.
– Насколько я могу судить, флейта довольно древняя. Похоже, век двенадцатый-тринадцатый, – смутившись, проговорил он, с жадностью принимаясь за травяной настой. – Откуда она у вас?
– Эту вещь много лет назад принес один поляк, он имел на руке особый знак – пентаграмму. Пришедший пожелал остаться в монастыре и жить на нашем острове в уединенном скиту, – передавая кружку Аркаше, проговорил игумен. Чай спящего Егорова священник поставил на край лавки, рядом с откинувшимся на стену энкавэдэшником. – Поляк принял православие и стал братом Сергием. Несчастный страдал многими немощами, и когда пришел его смертный час, передал мне эту вещицу и попросил сохранить в монастыре, никому не отдавая. Он уверял, что вещь эта нуждается в особенном радении и не должна попасть в чужие руки. С ней связана действительно серьезная история, говорить о которой я не имею права, ибо это – тайна исповеди.
– Если флейта так важна для вас, я могу дать заключение, что она – музейная ценность, и вещица не пойдет на переплавку, – понизив голос, проговорил историк.
– И что с ней станет?
– Полагаю, канет в запасниках. – Сотрудник музея дернул плечом. И, понизив голос, добавил: – Но хотя бы уцелеет.
– Было бы лучше, если бы флейта осталась в монастыре, – упрямо качнул головой священник.
Секунду помешкав, Корниевский неохотно протянул инструмент игумену, но только тот взял флейту в руки, как рядовой Егоров распахнул глаза, выхватил пистолет и, давая петуха, срывающимся голосом выкрикнул:
– Именем Советской власти! Сдохни, контра! – И, подражая своему кумиру – рябому майору, – выпустил две пули в отца Иллариона. Игумен обмяк и завалился на бок. Аркадий в ужасе зажмурился. Упавшую святыню Егоров небрежно поднял с пола и, бормоча себе под нос: – Думали, стервецы, я сплю и ничего не вижу? – бросил в мешок, где хранились уже описанные ценности.
Остаток ночи Аркадий провел в смятении и страхе, то и дело отрываясь от работы, чтобы краем глаза взглянуть на леденящее душу зрелище – сидящего напротив бездыханного игумена и лежащего в центре храма мертвого монашка. При свете догорающих свечей художнику казалось, что тела смердят, что они уже начали разлагаться и плавятся, растекаясь во все стороны, словно ртуть. Однако болезненное любопытство пересиливало брезгливость, и глаза сами косились в сторону мертвецов.
– Пристрелить бы вас всех, – время от времени с майорскими нотками в голосе говорил Егоров, поигрывая наганом в ожидании дерзкого ответа, и в любой момент готовясь выстрелить во взбунтовавшихся классовых врагов.
Однако научная часть экспедиции не поддавалась на провокации, молча делая свое дело. Свечи догорели, и серые лучи холодного солнца заглянули в высокие окна храма, давая скудный мертвенный свет, вполне пригодный для работы.
Когда последний оклад был описан и запечатлен в амбарной книге, сотрудник НКВД, сопя и ругаясь, но не выпуская нагана из рук, разложил сокровища по заранее припасенным мешкам так, чтобы их можно было в одиночку унести крепкому мужчине. Получилось четыре небольших, но довольно тяжелых мешка.
– А ну-ка, художник, сбегай, разбуди начальство, – взвешивая в руке взятый навскидку мешок, распорядился рядовой Егоров, и Аркаша, не дожидаясь повторных приказаний, устремился к дверям храма.
Руководство экспедиции расположилось на монастырской кухне, откуда долетал богатырский храп. Несмело толкнув дверь, Аркадий заглянул в теплую духоту и увидел, что бойцы революции спят на лавках, перед накрытым нехитрой снедью столом, в центре которого возвышается пятилитровая бутыль с остатками самогона.
Опасаясь гнева разбуженных, но еще больше боясь нарушить приказ вооруженного наганом Егорова, Аркаша подкрался на цыпочках к широко раскинувшему руки наркомфиновцу – он казался художнику наименее грозным из всей этой троицы – и тронул его за узкое плечо. Острягин всхрапнул и приоткрыл сонные глаза.
– Господин Острягин, вас просят в ризницу, – тревожно зашептал Аркадий.
Финансист поднялся с лавки, зевнув, с хрустом потянулся и ни с того ни с сего, размахнувшись, с силой ударил Аркашу в зубы. Юноша отшатнулся, завалившись на стол и опрокинув бутыль на алюминиевые миски с остатками засохшей картошки.
– Товарищ! Товарищ Острягин! Понял, белогвардейский выкормыш? – хмуро сообщил мучимый похмельем старший группы, поднимая с пола и натягивая упавший бараний тулуп.
От потрясения и боли Аркаша перестал понимать, что происходит и снова впал в прострацию. Он не видел, как носили на подошедший корабль мешки, не помнил, как сам поднимался на палубу, не замечал, что они уже не плывут по холодному Белому морю на проржавевшем корабле, а трясутся в плацкартном вагоне поезда. Было крайне неудобно, что из-за нехватки свободного места в почтовом вагоне реквизированное добро загрузили в обычный плацкартный, и члены экспедиции по очереди дежурили около казенных мешков.
