На Олимпиаде в Лугано я с легкостью выиграл свой турнир на третьей доске. А в конце года мне представилась еще одна возможность доказать, что мой результат в матче со Спасским необъясним. Правда, рассказ о турнире я начну с других, не шахматных событий…
В бытность советским гроссмейстером мне довелось трижды побывать на Мальорке — в 1968, 69, 72 годах (совсем недавно, в 2004-м я побывал там снова — на Всемирной шахматной Олимпиаде). Там проводились тогда крупные международные турниры. Дипломатических отношений между франкистской Испанией и Советским Союзом не существовало. Мы летели советским самолетом до Парижа, а потом «Эр Франс» прямиком на Балеарские острова. Состав делегации на первый турнир (он повторился и на следующий год) был внушителен: чемпион мира и претендент, оба под моим руководством — Спасский и Петросян были беспартийными. А мне в 1965 году, как я уже говорил, из-за невероятных трудностей при оформлении выездов за границу пришлось вступить в компартию, после чего мое положение резко улучшилось — вплоть до 1974 года я разъезжал по турнирам без особых помех. И в эти годы мне случалось быть руководителем многих групп. В функции руководителя входило решение технических и организационных вопросов перед началом турнира, а по окончании его и возвращении в Москву — письменный отчет о соревновании для Спорткомитета и его Первого отдела (то есть для КГБ). Но историей, которую я сейчас собираюсь рассказать, я с КГБ так и не поделился…
На торжественном открытии турнира к нам подошла и познакомилась со мной испанка — хорошо одетая женщина лет 35. Собственно, она хотела бы познакомиться со всеми советскими, но Петросян и Спасский выглядели труднодоступными, тем более что знание ими иностранных языков оставляло желать лучшего. Долорес (имя изменено) сообщила мне, что она — коммунистка. Уже неожиданность для меня: попробовал бы кто-нибудь в СССР признаться, что он фашист! На вопрос- восклицание, как ей удалось так блестяще одеться, она сухо ответила: «Помогли друзья». Коммунистка Долорес сообщила мне, что ее квартира состоит из 18 комнат. Но — рук не хватает убирать хоромы, и она использует только 6. Остальные заперты. Что я подумал при этом? Во-первых, что я, 3-й шахматист мира, снискавший популярность у сотен тысяч людей в СССР и за рубежом, награжден социалистическим государством квартирой из двух комнат и вынужден в них ютиться со своей семьей, а во-вторых, что если‘бы эта коммунистка испытывала реальную потребность в деньгах, то могла бы эти 12 комнат сдать на время трем семьям и неплохо бы на этом зарабатывать… Долорес пылала любовью к стране — колыбели социализма. Разговор наш проходил на английском языке. Я говорил: «Я изучаю английский, чтобы лучше понимать юмор, чтобы уметь излагать его по-английски». А она отвечала: «А я изучаю русский, чтобы читать в первоисточниках Ленина!» У Долорес была дочь, больная тяжелой болезнью сердца. Коммунистка Долорес свозила ее однажды в Южную Африку к знаменитому доктору Бернарду. (Могу представить себе, что дочь Брежнева совершила бы однажды такое путешествие. Других советских людей, которые стали бы пациентами доктора Бернарда, представить себе не могу.) Но и великий доктор подтвердил мрачный диагноз — болезнь девочки неизлечима. Рассказав мне эту историю, Долорес добавила: «Моя последняя надежда — на советскую медицину, на ваших врачей». Что я должен был ей ответить? Правду. Что в СССР существует так называемая «народная медицина», что она бесплатная и потому исключительно бедная, и находится на плачевно низком уровне.
Мы сближались. Похоже было, что Долорес влюбляется в меня, что превращение нас в любовников — только вопрос времени. Но Долорес, конечно, знала, что я женат, и в данном случае именно коммунистическая мораль (так я чувствовал) не позволяла ей отдаться безрассудно своему чувству. А однажды, когда я стал рассказывать Долорес о неисчислимых проблемах, которые стоят на моем пути в случае необходимости выехать за границу, она сказала: «А зачем же посылать за границу таких, которые так плохо говорят о своей стране!» После этой фразы я понял, что социализма, а тем более коммунизма с «человеческим лицом» не бывает… Когда в 1976 году я бежал от коммунизма, коммунистка Долорес прислала мне письмо в Голландию. Не помню, ответил ли я ей (если да, то весьма негативно) или предпочел промолчать. А много позже очевидцы рассказали мне, что на склоне лет Долорес разуверилась в коммунизме…
Но расскажу немножко и о шахматных делах. Я играл очень хорошо. Получил приз за красоту за партию против Ларсена, на финише обыграл и Спасского. Признаться, поездка на Майорку была мне устроена самим Петросяном — он планировал меня в свои тренеры. Так уж получалось: накануне матч-реванша Таль — Ботвинник я обыграл Ботвинника, перед матчем Петросяна со Спасским в 1966 году — Петросяна. Теперь, отложив партию со Спасским с лишней пешкой, я сказал Петросяну: «Ничего не поделаешь, быть Спасскому чемпионом мира». — «Это почему же?!» — «Да обыгрываю я его!» Петросян поморщился, проглотил пилюлю. О моем тренерстве больше не было речи. А я оказался пророком!
С результатом 14 из 17-ти я выиграл турнир, на очко опередив разделившего с Ларсеном второе место будущего чемпиона мира…
В вышедшей в конце прошлого века книге А. Иванова «Энциклопедия шахматной статистики» указаны рейтинги сильнейших шахматистов ца протяжении многих лет XX века, с математически выверенными коррекциями, учитывающими инфляцию системы коэффициентов. За успехи в 1968 году мне присвоен лучший в моей жизни рейтинг — 2679. С математикой спорить трудно…
Глава 8 НАКАПЛИВАЮ ОПЫТ» ПОЛИТИЧЕСКИЙ И ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ
Пока игрался матч Спасского с Петросяном, я работал — комментировал партии матча для шахматных газет. Но и международных турниров у меня было немало. Для начала я убедительно выиграл традиционный турнир в Сараево. Не ясно, как стали развиваться шахматы в Югославии — приказом сверху или проявлением подлинного интереса народа к игре. Но очевидно было, что уже в 60-е годы Югославия была самой, так сказать, «прошахматной» страной в Западной Европе. Турниры проводились классные, при сотнях и сотнях зрителей. Я назвал турнир в Сараево традиционным. Да, он проводился из года в год. Следующий раз я выиграл турнир через 14 лет, в 1983 году вместе с Тимманом, а потом — еще через 14 лет, в 1997 году, в одиночку. Продемонстрировав таким образом как свое долголетие, так и долголетие сараевской традиции!
Летом того же года — новая поездка. Меня и Кереса послали на турнир в Чехословакию, в Лухачевице. В Прагу в сентябре 1968 года вторгся советский танковый десант, советские грубым образом сместили законное правительство страны. Поэтому шахматный десант был по-умному укомплектован либеральными гроссмейстерами, чтобы рожи квасных советских патриотов не раздражали покоренный народ.
Играли мы в провинции, а после турнира заехали на пару дней в Прагу. В день перед отъездом в Москву я пошел по магазинам, а когда вернулся — Кереса не было. В оставленной им записке он сообщал, что приехал гроссмейстер Людек Пахман и забрал его на встречу с интересными людьми. Пахмана — правозащитника, борца против советской оккупации я хорошо знал. Я пожалел, что меня не было в отеле. Наутро большая группа людей из посольства — в штатском — провожала нас в аэропорту. А когда прибыли в Москву, то Кереса вскоре отделили и повезли на беседу — повидимому, в секретные органы. Вызывали на особый разговор и меня. Я ничего интересного рассказать не мог, но искренне сообщил о своем сожалении, что не смог поехать вместе с Кересом…
