* * *
Хольгера Пальмгрена совсем не удивило, что его мобильник не работает. Что у него вообще работало? Промучившись несколько часов болями в ногах и спине, Хольгер чувствовал себя самым жалким существом на свете. В конце концов, что с ним происходит? Он уже понял, что вчерашний разговор – ошибка. Стейнберг – обыкновенный отморозок, в каких бы там комиссиях он ни состоял. В пользу этого говорит уже одно его решение о помещении Лисбет в приемную семью вопреки воле ее матери, не говоря уже о ней самой. Боже ты мой, как же можно быть таким дураком! Пальмгрену нужно было срочно дозвониться до Лисбет. Но как это сделать без мобильника? Стационарный телефон Хольгер давно отключил – уж слишком часто досаждали ему звонками продавцы разного рода услуг. Он, поди, и разъем из гнезда вынул…
Так и есть. Хольгер повернулся, превозмогая боль, перегнулся через край кровати и вставил разъем в гнездо. Потом упал на постель, полежал несколько минут, тяжело дыша, и только после этого нашел в себе силы поднять телефон на ночной столик. Хольгер поднес к уху трубку. Гудки есть, а это уже кое-что. Хольгер позвонил в телефонное агентство и попросил соединить его с администрацией женской колонии во Флудберге.
Пальмгрен не ожидал, что там очень обрадуются его звонку, и все-таки неприветливость в голосе женщины сразу смутила его.
– Меня зовут Хольгер Пальмгрен, – представился он. – Я адвокат и хотел бы поговорить с сотрудниками отдела охраны. Дело срочное и крайне важное.
– Вам придется подождать, – холодно отозвалась женщина.
– Я же сказал: дело не терпит отлагательств.
Тем не менее ждать все-таки пришлось. После бесконечных звонков и переключений его соединили с сотрудницей отдела безопасности Харриет Линдфорс. Хольгер вздрогнул, услышав в трубке ее строгий голос, но в следующий момент собрался и тоном, не терпящим возражений, заявил, что ему срочно нужно переговорить с Лисбет Саландер. Пару минут в трубке было тихо, а потом снова заговорила Линдфорс:
– Только не сейчас.
– А что произошло? – поинтересовался Хольберг.
– Вы работаете с ее адвокатом? – в свою очередь спросила она.
– Как вам сказать, – вздохнул Хольгер. – И да, и нет.
– Это не ответ.
– Официально я этим не занимаюсь.
– В таком случае сейчас ничего не получится, – отрезала Линдфорс и повесила трубку.
Пальмгрен был вне себя. Потом гнев сменился беспокойством, и он долго лежал в постели, постукивая пальцами здоровой руки по одеялу и представляя себе картины одна кошмарнее другой. И во всем был виноват он, с самого начала. Тем не менее Хольгер попытался взять себя в руки. Ни к чему понапрасну распалять воображение. Ну почему он так беспомощен…
Тут следовало бы немедленно брать быка за рога. Но вместо этого Пальмгрен стонал, тяжело ворочая наполовину парализованным телом. Он не мог даже сесть в инвалидное кресло без посторонней помощи – не говоря уже о том, чтобы с ним управляться. Но настоящая пытка начиналась ночью, когда Пальмгрен чувствовал себя приколоченным гвоздями к матрасу, словно к кресту. «Моя Голгофа» – вот как он называл это время. Даже старина Экелёф со своим кулаком, поднятым среди кувшинок, не мог утешить его в такие часы. Хольгер взглянул на телефон. Он вспомнил, что ему как будто кто-то звонил, пока он ждал соединения с Флудбергой. И точно, это был Микаэль Блумквист. Пальмгрен обрадовался, когда прочитал его сообщение. Пожалуй, только Блумквист и мог помочь ему в сложившейся ситуации. Хольгер набрал его номер, но ответа не дождался. Пришлось звонить несколько раз, прежде чем в трубке послышался голос Блумквиста. Микаэль пыхтел и как будто задыхался, но Хольгер сразу понял, что это пыхтение иного рода, нежели его собственное.
– Я помешал? – спросил Пальмгрен.
– Нет, ну что ты, – отозвался Микаэль.
– У тебя дама?
– Нет, нет…
– Да, да… – послышался женский голос на заднем плане.
– Тогда не буду вас беспокоить. – Хольгер даже в критической ситуации нашел в себе силы оставаться джентльменом. – Я позвоню твоей сестре.
– Нет, нет, – испугался Микаэль. – Я сам пытался с тобой связаться. Ты ведь ездил к Лисбет, так?
– Да, и теперь очень за нее беспокоюсь.
– Я тоже. А что, собственно, случилось?
– В общем… – Хольгер замялся, вспомнив совет Блумквиста никогда не говорить о важных вещах по телефону.
– Что? – не выдержал Микаэль.
– Похоже, она что-то узнала.
– О чем?
– О чем-то таком, связанном с ее детством. Но самое страшное, что я снова выставил себя дураком. Я всего лишь хотел помочь ей… Послушай, может, приедешь и поговорим с глазу на глаз?
– Разумеется, уже выезжаю, – согласился Блумквист.
– Ни в коем случае! – закричал женский голос.
Хольгер попытался представить себе эту женщину. Потом вдруг вспомнил о Марите и унизительной процедуре, через которую ему предстояло пройти в ближайшие час или два. Зачем? Чтобы потом сидеть в кресле одетым во все чистое, попивать кофе, по вкусу больше напоминающий чай, и мучиться мыслями о Лисбет? Нужно было срочно выяснить, действительно ли Стейнберг один из тех, кто стоит у истоков самой идеи Реестра для изучения генетики и среды.
– Может, заедешь сегодня вечером после девяти? – предложил Хольгер Блумквисту. – Выпьем по бокалу вина, сегодня мне это было бы как нельзя кстати.
– Хорошо, тогда до вечера, – отозвался Микаэль.
Пальмгрен положил трубку и снова потянулся за документами Лисбет, которые лежали на ночном столике. После чего позвонил Аннике Джаннини и директору женской колонии во Флудберге Рикарду Фагеру. Ни он, ни она не отвечали. Тут Хольгер обнаружил, что стационарный телефон тоже не работает. Ко всему прочему несносная Марита опаздывала.
* * *
Лео Маннхеймер часто вспоминал тот далекий октябрьский день. Тогда ему было одиннадцать лет. Мама ушла на обед к католическому епископу, а папа охотился с друзьями в лесу. Лео чувствовал себя одиноким в большом доме. Даже домработницы Венделы не было на месте. Мальчик решил воспользоваться внезапной свободой и, оставив книги и дополнительные задания, которыми его буквально заваливали частные учителя, сел за рояль. И не для того, чтобы играть этюды или фуги. Лео сочинял музыку.
Собственно, он занимался этим не так давно, и его увлечение пока не снискало родительского одобрения. «Детская чушь» – так отозвалась о его композициях мать. Но Лео не обижался. Не потому, что был всего лишь одиннадцатилетним мальчиком, который самостоятельно начинает большое дело, но потому, что признавал в словах матери некую объективность. Тем не менее сочинительства не бросал. И на занятиях с учителями только и мечтал что об этих часах свободы. В тот день он играл одну мелодию – грустную, как и сама его жизнь, и пугающе похожую на «Балладу для Аделины»
[17].
