– Но если Херман Маннхеймер был таким неисправимым идиотом, зачем он вообще взял мальчика?
– Херман был реакционером в худшем смысле этого слова, однако не бессердечным циником. Я уверена в этом, несмотря на все то, что случилось с Карлом. Но Альфред Эгрен… это порядочная свинья и расист. Разумеется, он стал отговаривать Хермана. И тот непременно послушался бы, не поспей вовремя документы о невероятной моторике и прочих выдающихся способностях мальчика. Кроме того, Вивека была без ума от этого ребенка.
– То есть Лео считался вундеркиндом уже тогда?
– Можно сказать и так. Видели бы вы этого семимесячного младенца с сияющими глазами – о каких сомнениях можно было говорить!
– Но в персональном акте Лео Херман Маннхеймер значится его биологическим отцом. Не понимаю, как они с Вивекой выкрутились, ведь ребенок был усыновлен достаточно поздно.
– Разумеется, ближайшие друзья и соседи Маннхеймеров знали правду. Но молчание стало для них делом чести. Всем было известно, как тяжело переживала Вивека невозможность иметь собственных детей.
– А сам Лео знал, что он усыновлен?
– Он узнал об этом в возрасте семи или восьми лет, когда сыновья Альфреда Эгрена стали его дразнить. Вивеке пришлось рассказать ему все. Но она просила Лео сохранить все в тайне – ради чести семьи.
– Понимаю.
– Такие семьи обычно заботятся о своей чести.
– Но Лео страдает гиперакузией…
– Он страдает от того, что мы сегодня называем гиперчувствительностью. Он невероятно чувствительный. Окружающий мир всегда был для него слишком груб, поэтому Лео так любил уединение и рос одиночкой. Иногда мне кажется, что Карл был его единственным другом. На том этапе работы ни я, ни Карл, ни другие молодые психологи и не подозревали о сути эксперимента. Мы полагали, что занимаемся группой одаренных детей. Не знали даже, что имеем дело с близнецами. Дело организовали так, что каждый из нас встречался только с одним из представителей пары. Но постепенно правда стала доходить и до нас, до кого раньше, до кого позже, я бы так сказала. Карл переживал ее особенно тяжело, потому что имел дело с Лео. Остальные близнецы как ни в чем не бывало жили порознь, но Лео оказался особенным. Как и остальные, он не знал о существовании брата-близнеца, однако остро ощущал его отсутствие. И Карл, быть может, страдал не меньше его. «Я этого не вынесу», – повторял он. И постоянно спрашивал меня о Даниэле. Я отвечала, что тот тоже мучается одиночеством и проявляет признаки депрессии. «Мы должны им все рассказать», – ответил на это Карл. Тогда я объяснила ему, что тем самым мы испортим все дело. Но Карл продолжал настаивать и в конце концов совершил самую большую ошибку в своей жизни. Он пошел к Ракель и…
Тут Хильда открыла вторую бутылку, хотя первая еще не была выпита.
– …Ракель Грейтц, – продолжала она, – выглядит человеком, на которого можно положиться. Но Лео она лгала всю жизнь. Они общались все эти годы – рождественские обеды и все такое… Но на самом деле Ракель была холодна как лед. Именно из-за нее я торчу в этом отеле под чужим именем, дрожу от страха и пью вино. Она всегда держала меня под прицелом – то запугивала, то задабривала. Она гналась за мной по пятам, когда я бежала сюда. Я видела ее на улице…
– Итак, Карл пошел к ней, – напомнил Микаэль, чтобы направить разговор в нужное русло.
– Да, он выпятил грудь и объявил, что откроет близнецам правду, чего бы это ему ни стоило. Спустя несколько дней он был застрелен на охоте, как дикий зверь.
– То есть вы полагаете, что это было убийство?
– Не знаю. Я всегда отрицала это. Наверное, просто боялась признаться себе в том, что имела дело с убийцами.
– Но вы всегда это подозревали, разве не так?
Хильда не отвечала. Она пила свое розовое вино и смотрела в окно.
– Я читал материалы следствия, – продолжал Микаэль. – Для меня все выглядело подозрительным уже тогда, а теперь появился и мотив. Здесь не обошлось без вмешательства Маннхеймера, Эгрена, Грейтц – всей этой клики. Другого объяснения я найти просто не могу. Они рисковали. Они боялись, что их преступный замысел откроется, когда самые близкие друг другу люди разделялись, словно ножом по живому… Они были вынуждены пойти на этот шаг ради спасения своей репутации.
Хильда фон Кантерборг посмотрела на него испуганно и ответила далеко не сразу.
– Но цена… она оказалась слишком высока. Лео так и не стало лучше. Несмотря на все те деньги, которые потратили на его лечение. Они не сделали его счастливым. Его самооценка так и осталась низкой. Он с неохотой вошел в семейный бизнес, где позволял любому идиоту, вроде Ивара Эгрена, издеваться над собой.
– А его брат, Даниэль?
– Этот оказался сильнее. Возможно, именно потому, что ему пришлось тяжелей. Все, что доставалось Лео задаром – книги, музыка, образование, – Даниэль вырывал у судьбы зубами. Ему выпала нелегкая доля – ненавистная работа, побои братьев… Он всегда чувствовал себя изгоем, одиночкой.
– Что с ним сталось?
– Он бежал от отчима и вышел из эксперимента. Меня, как вы знаете, тоже попросили из группы. Так что могу только догадываться, что сталось с Даниэлем дальше. Накануне ухода я наводила о нем справки в Академии музыки в Бостоне. С тех пор я ничего о нем не слышала, пока…
– Пока что?
Микаэль понял, что беседа подошла к кульминационному моменту. Он почувствовал это по тому, как Хильда вертела в руках бокал, и по дикой искорке, вдруг загоревшейся в ее глазах.
– Что?
– Я сидела дома и пила. Это случилось в декабре, полтора года назад. Просто открыла утреннюю газету и решила пропустить бокал-другой. В этот момент зазвонил телефон. Руководство проекта запрещало нам представляться детям под своими настоящими именами, насчет этого указания были самые строгие. Но я… я пила уже тогда… и, наверное, поэтому, а может, просто по забывчивости несколько раз назвала Даниэлю свое настоящее имя. Поэтому ему и раньше удавалось выйти со мной на связь. И вот он позвонил опять, на этот раз совершенно неожиданно. И сказал, что все понял.
– Что понял?
– Что у него есть Лео, брат-близнец.
– Зеркальный близнец, ведь так?
– Да, только тогда он этого не знал. Это вообще не имело никакого значения – на том этапе, по крайней мере. Даниэль был страшно взволнован и спрашивал меня, знала ли я. Что я могла ему на это сказать? Я долго не решалась, но потом ответила утвердительно, и он долго молчал. Наконец сказал, что никогда не сможет меня простить, и положил трубку. Мне хотелось кричать, упасть на пол и умереть. Его номер отобразился у меня на дисплее, поэтому я перезвонила. А потом приехала в тот отель в Берлине и спросила Даниэля Бролина. Я пыталась выйти на него всеми правдами и неправдами. Но у меня ничего не вышло.
– Думаете, они с Лео встретились?
– Не могу в это поверить, несмотря ни на что.
