– Он вообще-то Блумквист, Микаэль Блумквист, – и, конечно, давай. Я лишь пожелаю тебе удачи. Уровень твоей популярность наверняка взлетит, если ты сейчас вторгнешься на шведскую почву и схватишь главного героя журналистского корпуса, – сказал Эд.
Руководитель АНБ, пробормотав нечто неразборчивое, удалился прочь.
Нидхэм так же хорошо, как любой другой, знал, что адмирал не схватит никакого шведского журналиста. Чарльз О’Коннор боролся за собственное политическое выживание и не мог позволить себе никаких рискованных выпадов. Эд решил лучше пойти и поболтать с Алоной. Он устал надрываться. Ему требовалось сделать что-нибудь безответственное, и он решил предложить ей пройтись по кабакам.
– Давай пойдем и выпьем за все это дерьмо, – предложил он с улыбкой.
Ханна Бальдер стояла на пригорке неподалеку от отеля «Замок Эльмау». Слегка подтолкнув Августа в спину, она смотрела, как он мчится вниз по склону на старомодных деревянных саночках, которые ей одолжили в гостинице. Когда сын остановился внизу, возле коричневого сарая, она стала спускаться к нему, в ботинках со шнуровкой. Хотя выглядывало солнце, шел небольшой снег. Было почти безветренно. Вдали устремлялись в небо вершины Альп, а перед нею открывались необъятные просторы.
Никогда в жизни Ханна не жила так роскошно, да и Август успешно восстанавливался – не в последнюю очередь благодаря усилиям Чарльза Эдельмана. Однако это не облегчало ее ситуацию. Чувствовала она себя отвратительно. Даже сейчас, на пригорке, женщина дважды останавливалась и хваталась за грудь. Отвыкание от таблеток – а все они принадлежали к классу бензодиазепинов – проходило тяжелее, чем она могла себе представить, и по ночам Ханна лежала, свернувшись точно креветка, и видела свою жизнь в самом беспощадном свете. Иногда она вставала, колотила кулаком по стене и плакала, тысячу и один раз проклиная Лассе Вестмана и саму себя.
Но тем не менее бывали моменты, когда она чувствовала себя на удивление очищенной и ощущала короткие приступы чего-то, в какой-то мере напоминавшего счастье. Случались мгновения, когда Август, сидя за своими уравнениями и сериями цифр, иногда отвечал на ее вопросы, правда, односложно и странно, – и ей казалось, что что-то действительно начинает меняться.
До конца она сына, конечно, не понимала. Он по-прежнему представлял для нее загадку. Иногда говорил цифрами, большими числами, возведенными в такую же большую степень, и, похоже, предполагал, что она его поймет. Впрочем, что-то, несомненно, произошло… Ей никогда не забыть, как Август в первый день сидел за письменным столом у них в номере и с легкостью писал длинные витиеватые уравнения, которые она фотографировала и отсылала женщине в Стокгольм. Поздно вечером в тот день на телефон Ханны пришло сообщение:
Передай Августу, что мы разгадали код!
Ханна никогда не видела сына таким счастливым и гордым, как тогда, и хотя она так и не поняла, о чем шла речь, и не сказала об этом происшествии ни слова даже Чарльзу Эдельману, для нее оно имело большое значение. Она тоже начала испытывать гордость, безмерную гордость.
Ханна также прониклась глубоким интересом к синдрому саванта, и, пока Эдельман находился в гостинице, они, когда Август засыпал, часто сидели до поздней ночи, разговаривая о способностях сына и обо всем прочем.
Правда, мысль о том, чтобы улечься с Чарльзом в постель, представлялась ей не слишком удачной. С другой стороны, особенно плохой она Ханне тоже не представлялась. Эдельман напоминал ей Франса, и она думала, что они все вместе начинают воспринимать себя маленькой семьей; она, Чарльз, Август, чуть строгая, но все равно милая учительница Шарлот Гребер и датский математик Йенс Нюруп, который, посетив их, констатировал, что мальчик почему-то зациклен на эллиптических кривых и факторизации натуральных чисел.
Пребывание здесь в каком-то смысле становилось для нее познавательным путешествием в странный мир сына, и когда Ханна под легким снегопадом спустилась с пригорка, а Август встал с саночек, женщина впервые за целую вечность почувствовала: она станет хорошей матерью и наведет порядок в своей жизни.
Микаэль не понимал, почему ощущает в теле такую тяжесть. Казалось, будто он передвигается в толще воде. При этом вокруг бушевало дикое волнение, в каком-то смысле головокружение от победы. Почти каждая газета и радиостанция, каждый сайт и телевизионный канал рвались взять у него интервью. Он ни на что не соглашался, да этого и не требовалось. Когда раньше «Миллениум» публиковал сенсационную новость, случалось, что они с Эрикой бывали не уверены, подхватят ли эту новость другие медийные компании, и им приходилось мыслить стратегически – выступать на нужных форумах и иногда немного делиться своим материалом. Сейчас ни в чем подобном нужды не было. Новость пробивала себе дорогу сама, а когда руководитель АНБ Чарльз О’Коннор и министр торговли США Стелла Паркер на совместной пресс-конференции долго просили прощения за все происшедшее, исчезли последние сомнения в том, что история эта преувеличена или выдумана, и в настоящий момент в передовицах всего мира горячо обсуждались последствия разоблачения.
Но, несмотря на бум и неумолкающие телефоны, Эрика решила наскоро устроить в редакции праздник – этакий прием. Она считала, что они все заслужили того, чтобы ненадолго сбежать от всей этой шумихи и выпить по бокалу-другому. Первый тираж в пятьдесят тысяч экземпляров был распродан еще накануне, а число посетителей домашней страницы, имевшей также английскую версию, уже достигло нескольких миллионов. Непрерывно поступали предложения заключить договор на книгу, количество подписчиков росло с каждой минутой, а рекламодатели стояли в очереди.
Кроме того, доля холдинга «Сернер Медиа» была выкуплена. Невзирая на невероятную загруженность работой, Эрика сумела несколькими днями раньше завершить сделку. Далось это, однако, нелегко. Представители «Сернер» чувствовали ее отчаяние и максимально использовали его, и какое-то время они с Микаэлем думали, что ничего не выйдет. Только в последний момент, когда поступила солидная сумма от таинственной компании из Гибралтара, вызвавшая у Блумквиста улыбку, им все-таки удалось выкупить долю норвежцев. Принимая во внимание тогдашнюю ситуацию, цена была, конечно, неприлично высокой. Но сутками позже – когда журнал опубликовал эксклюзивную информацию и торговая марка «Миллениума» взлетела – ее можно было рассматривать как мелкие расходы. Поэтому теперь они снова оказались свободны и независимы, хотя едва ли еще успели это прочувствовать.
Даже на вечере памяти Андрея в Пресс-клубе от них не отставали журналисты и фотографы, и хотя все они, без исключения, стремились поздравить «миллениумцев», Микаэль чувствовал себя подавленным и загнанным в угол и поэтому отвечал вовсе не столь приветливо, как ему хотелось бы; он продолжал плохо спать и страдать от головных болей.
На следующий день вечером мебель в редакции переставили. На сдвинутых письменных столах появилось шампанское, вино, пиво и еда из японского ресторана. Начал собираться народ: прежде всего, конечно, постоянные и временные сотрудники, а также друзья журнала, и среди них Хольгер Пальмгрен, которого Микаэль встретил прямо внизу, чтобы помочь ему зайти в лифт, а потом выйти. Блумквист несколько раз крепко обнял старика.
