– Сорри. На этот раз тебе придется мне помочь. Мне нужен один адрес и номер телефона.
– А что мне за это будет? Может, классная цитата о том, что ты выкинул ночью?
– Я могу дать тебе несколько профессиональных советов.
– Например?
– Кончай писать ерунду.
– Ха, а кто же тогда будет снабжать качественных журналистов необходимыми телефонами? Кто тебе нужен?
– Ханна Бальдер.
– Догадываюсь, почему… Ее парень явно был вчера здорово пьян. Вы с ним там встретились?
– Кончай забрасывать удочки. Ты знаешь, где она живет?
– На Торсгатан, сорок.
– Ты можешь сказать такое вот так запросто, прямо с ходу?
– У меня отличная память на ерунду… Погоди минутку, тогда получишь еще код парадного и номер телефона.
– Спасибо.
– Но…
– Да?
– Ее ищешь не только ты. Наши собственные ищейки тоже за нею гоняются, и, насколько я знаю, она весь день не отвечает по телефону.
– Мудрая женщина.
Микаэль постоял на улице несколько секунд, раздумывая, что ему предпринять. Ситуация ему откровенно не нравилась. Гоняться за несчастными матерями вместе с репортерами уголовной хроники вечерних газет едва ли было в этот день пределом его мечтаний. Тем не менее он, махнув рукой, остановил такси и двинулся в район Васастан.
Ханна Бальдер поехала вместе с Августом и Эйнаром Форсбергом в центр «Óдин», располагавшийся на Свеавэген напротив Обсерваторского парка. Центр состоял из двух больших квартир, объединенных вместе, и хотя в обстановке и прилегающем дворе присутствовало ощущение чего-то личного и уютного, он все-таки немного напоминал психиатрическую лечебницу – наверное, не столько из-за длинного коридора и закрытых дверей, сколько из-за сурового, настороженного выражения лиц персонала. Казалось, у сотрудников развилась определенная подозрительность по отношению к детям, за которых они отвечали.
Директор центра Торкель Линден – невысокий, тщеславный мужчина – утверждал, что имеет большой опыт работы с детьми-аутистами, что, конечно, внушало доверие. Правда, Ханне не понравилось то, как он смотрел на Августа, и вообще здешнее распределение по возрасту. Она видела подростков вперемежку с малышами. Но ей подумалось, что менять решение поздно, и по пути домой она утешала себя мыслью, что это только на короткое время. Может, забрать Августа уже сегодня вечером?
Ханна глубоко погрузилась в размышления – думала о Лассе, его пьянках и опять о том, что надо бросить его и заняться собственной жизнью. Выйдя из лифта на Торсгатан, она вздрогнула. На площадке лестницы сидел привлекательный мужчина и что-то писал в блокноте. Когда он встал и поздоровался с нею, она увидела, что это Микаэль Блумквист, и ей стало страшно. Возможно, ее мучило сознание вины, и ей подумалось, что он собирается ее разоблачить… Глупости, конечно. Он только смущенно улыбался, дважды попросив прощения за беспокойство, и Ханна не могла не испытать большое облегчение. Она уже давно восхищалась им.
– Я не даю никаких комментариев, – сказала женщина голосом, намекавшим на обратное.
– А мне они и не нужны, – ответил Блумквист.
Тут она вспомнила, что сегодня ночью они с Лассе приехали к Франсу вместе – или, во всяком случае, одновременно, – хотя никак не могла понять, что у них общего; напротив, в этот момент они казались ей полной противоположностью друг друга.
– Вам нужен Лассе? – спросила Ханна.
– Я хотел бы узнать о рисунках Августа, – сказал он, и тут она ощутила приступ паники.
Тем не менее Ханна позволила ему войти. Наверняка это было неосмотрительно: ведь Лассе побежал лечить похмелье в какой-то кабак поблизости и мог вернуться в любую минуту, а увидев у них дома журналиста такого калибра, он просто взбесится. Однако Ханна не только беспокоилась, но и испытывала любопытство. Откуда, черт возьми, Блумквист узнал про рисунки? Она пригласила его сесть на серый диван в гостиной, а сама пошла на кухню и приготовила чай с сухариками. Когда женщина вернулась с подносом, Микаэль сказал:
– Я бы не побеспокоил вас, если б это не было совершенно необходимо.
– Вы мне не помешали, – ответила она.
– Понимаете, я встретился с Августом этой ночью, – продолжил журналист, – и все время мысленно к этому возвращаюсь.
– Неужели? – удивилась Ханна.
– Тогда я этого не понял. Но у меня возникло ощущение, будто он хотел нам что-то сказать, и задним числом я стал думать, что он хотел рисовать. Он так целеустремленно водил рукой по полу…
– Август был одержим этим.
– Значит, он продолжал и дома?
– Не то слово! Он начал рисовать, едва войдя в квартиру. Рисовал просто маниакально, но получалось действительно потрясающе красиво. Правда, он ужасно раскраснелся и тяжело дышал, и присутствовавший здесь психолог сказал, что Август должен немедленно прекратить. Он счел его действия навязчивыми и деструктивными.
– Что рисовал ваш сын?
– Ничего особенного; я предполагаю, что его вдохновил пазл. Но рисовал он очень умело – с тенями, перспективой и тому подобным.
– Но что именно он рисовал?
– Клеточки.
– Какие клеточки?
– Думаю, шахматные клетки, – ответила она, и, возможно, ей это только показалось, но она вроде бы уловила в глазах Микаэля Блумквиста напряжение.
– Просто шахматные клетки? – уточнил он. – И ничего больше?
– Еще зеркала. Шахматные клетки, отражавшиеся в зеркалах.
– Вы бывали у Франса дома? – спросил он с какой-то новой резкостью в голосе.
– Почему вы спрашиваете?
– Потому что пол в спальне, где его убили, как раз состоит из шахматных клеток, отражающихся в зеркалах платяного шкафа.
– О, нет!
– Почему вы так реагируете?
– Потому что…
Ханну захлестнула волна стыда.
– Потому что последнее, что я видела перед тем, как вырвала у него рисунок, была грозная тень, выраставшая из этих клеток.
– Рисунок у вас здесь?
– Да… или нет.
– Нет?
– Боюсь, я его выбросила.
– Ну, надо же!..
– Но, возможно,…
– Что?
– Он еще валяется среди мусора.
Вымазав руки в кофейной гуще и йогурте, Микаэль Блумквист вытащил из пакета с мусором скомканный лист бумаги и осторожно развернул его на столе возле раковины. Тыльной стороной ладони он очистил рисунок и стал рассматривать его при свете точечных лампочек под кухонной вытяжкой. Рисунок был еще далеко не закончен и действительно, как сказала Ханна, состоял в основном из шахматных клеток, увиденных сверху и сбоку; человеку, не побывавшему в спальне Бальдера, наверняка было трудно понять, что это пол. Но Микаэль сразу узнал справа зеркала платяного шкафа; узнал он также и темноту – особую темноту, встретившую его ночью.
