Вопреки ожиданиям комиссара, Торкель Линден оказался вовсе не крупным и тучным человеком. Напротив, ростом он был не более 150 сантиметров, с короткими, возможно, крашеными черными волосами и стиснутыми губами, подчеркивавшими строгость его характера. На нем были черные джинсы и черная водолазка, а на шее висел маленький крестик. По виду он напоминал священника, и сомневаться в его враждебности не приходилось.
В его глазах светилось высокомерие, и Бублански сразу ощутил свое еврейство – как это часто с ним бывало, когда он встречал такого рода недоброжелательность. Вероятно, взгляд мужчины являлся также демонстрацией власти. Торкель Линден хотел показать свое превосходство, поскольку ставил на первое место здоровье мальчика, а не использование его в полицейских целях, и Бублански не видел иного выхода, как начать разговор самым обходительным образом.
– Очень приятно, – сказал он.
– Неужели? – удивился Торкель Линден.
– О, да, с вашей стороны было так любезно согласиться принять нас почти без предупреждения… Но мы ни за что не стали бы навязываться, если б не полагали, что у нас дело крайней важности.
– Я предполагаю, что вы хотите каким-то образом допросить мальчика.
– Не совсем так, – продолжил Бублански, уже не столь обходительно. – Мы скорее хотим… да, я должен сперва подчеркнуть, что сказанное мною останется между нами. Это важный вопрос безопасности.
– Для нас секретность – вещь само собой разумеющаяся. У нас здесь нет никаких утечек информации, – сказал Торкель Линден, словно намекая на то, что у Бублански они есть.
– Я хочу только убедиться в том, что мальчик находится в безопасности, – строго проговорил комиссар.
– Значит, для вас это главное?
– Да, именно так, – еще строже произнес полицейский, – и поэтому я серьезно говорю: нельзя, чтобы что-нибудь из рассказанного мною каким-то образом просочилось наружу – прежде всего, по электронной почте или по телефону. Мы можем где-нибудь уединиться?
Соне Мудиг центр не слишком понравился. Наверняка из-за плача – где-то поблизости все время отчаянно плакала маленькая девочка. Они сидели в комнате, пахнувшей моющими средствами и еще слабо отдававшей чем-то другим – возможно, ладаном. На стене висел крест, а на полу лежал потрепанный коричневый мишка. Больше ничего особенного в обстановке комнаты не было, и особого уюта в ней не чувствовалось.
Поскольку обычно такой добродушный Бублански явно пребывал на грани срыва, Соня взяла дело в свои руки и деловито и спокойно рассказала о случившемся.
– Но теперь, как мы поняли, – продолжила она, – ваш сотрудник, психолог Эйнар Форсберг, сказал, что Августу не следует рисовать.
– Это был его профессиональный вывод, и я его разделяю. Мальчик от этого плохо себя чувствует, – ответил Торкель Линден.
– Но ведь сейчас он, можно сказать, едва ли может хорошо себя чувствовать, при всех сложившихся обстоятельствах… Он видел, как убили отца.
– Нам нельзя усугубить это положение, не так ли?
– Конечно. Но рисунок, который Августу не дали закончить, может привести нас к прорыву в расследовании, и поэтому мы вынуждены настаивать. Мы обеспечим присутствие компетентного персонала.
– Тем не менее я должен сказать «нет».
Соня просто не поверила своим ушам.
– Что? – переспросила она.
– Со всем уважением к вашей работе, – неколебимо стоял на своем Торкель Линден. – Здесь, в «Óдине», мы помогаем детям, попавшим в тяжелую ситуацию. Это наша задача и наше призвание. Мы не состоим в услужении у полиции, вот так. И гордимся этим. Пока дети находятся здесь, они должны чувствовать себя защищенными благодаря тому что мы ставим во главу угла их интересы.
Мудиг положила руку на колено Бублански, чтобы помешать тому вспылить.
– Мы можем легко получить постановление суда по данному вопросу, – сказала она. – Но нам бы не хотелось идти таким путем.
– Умно с вашей стороны.
– Позвольте мне вас кое о чем спросить, – продолжила Соня. – Вы с Эйнаром Форсбергом действительно точно знаете, что лучше для Августа – или, например, для девочки, которая там плачет? Не может ли нам всем, напротив, требоваться выражать наши мысли? Мы с вами можем разговаривать и писать, или даже связываться с адвокатами. Август Бальдер лишен таких средств выражения. Но он умеет рисовать и, похоже, хочет нам что-то сказать. Неужели мы должны препятствовать ему в этом? Разве запрещать ему это не столь же негуманно, как не давать другим детям высказываться? Не следует ли нам позволить Августу изобразить то, что должно мучить его больше всего остального?
– По нашим оценкам…
– Нет, – оборвала его Соня. – Не говорите о своих оценках. Мы связались с человеком, который лучше всех в стране разбирается в подобной проблематике. Его зовут Чарльз Эдельман, он профессор неврологии, и он уже едет сюда из Венгрии, чтобы встретиться с мальчиком. Не правильно ли будет позволить решать ему?
– Мы, разумеется, можем его выслушать, – нехотя согласился Торкель Линден.
– Не просто выслушать. Мы позволим ему решать.
– Я обещаю провести конструктивный диалог между специалистами.
– Хорошо. Что Август делает сейчас?
– Спит. Его привезли к нам совершенно обессиленным.
Соня поняла, что если она будет настаивать на том, чтобы мальчика разбудили, это едва ли приведет к чему-нибудь хорошему.
– Тогда мы вернемся завтра с профессором Эдельманом, и я надеюсь, что мы совместными усилиями сумеем решить этот вопрос.
Глава 16
Вечер 21 ноября и утро 22 ноября
Габриэлла Гране закрыла лицо руками. Она не спала уже сорок восемь часов, и ее терзало глубокое чувство вины, усугублявшееся стрессом от недосыпания. Тем не менее она весь день усиленно работала. С этого утра Габриэлла стала членом группы Службы безопасности – своего рода теневой следственной группы, – которая занималась убийством Франса Бальдера: официально – чтобы разобраться в глобальной внутриполитической картине, но втайне она была посвящена во все мельчайшие детали.
В группу входил и формально возглавлял ее старший инспектор Мортен Нильсен, который недавно вернулся домой из США после года обучения в Мэрилендском университете и, несомненно, был умен и начитан, но придерживался, на вкус Габриэллы, несколько правых взглядов. Мортен являл собой уникальный пример хорошо образованного шведа, от всей души поддерживавшего в США республиканцев и даже проявлявшего известное понимание по отношению к «Движению чаепития»
[60]. Кроме того, он страстно увлекался историей войн, читал лекции в Военной академии и, несмотря на достаточно молодой возраст – тридцать девять лет, – обладал, как считалось, большой сетью международных контактов.
