— Эта вот? — небрежно спрашивает он у билетерши, но видно, что ему страшновато.
— Эта, — коротко, по-военному, отвечает контролер и корчит рожи: «Иди, мол, пока возможность есть. Вроде ниче баба-то. Не кусается».
Водитель с легкостью расшифровывает одну гримасу за другой и, воодушевленный, подходит к Алле Викториновне:
— Экстрасенс вы?
— Я, — не отрываясь от книжки, отвечает пассажирка, не обращая внимания на то, что автобус больше не едет и перед ней стоит сам водитель.
— Ну… — вальяжно говорит тот и подмигивает билетерше. — Это мы щас проверим. Может, ты и про меня скажешь…
— Чего? — недовольно поднимает глаза Алла Викториновна и видит рыжего амбала в вязаном наперстке на голове.
— Чего-чего! Может, и про меня скажешь? — с уже меньшей уверенностью спрашивает водитель, обжегшись о пронзительный взгляд странной бабы.
— Геморрой, — сообщает ему Алла Викториновна и добавляет: — Сахарный диабет второго типа. Гипертоническая болезнь… Простатит. Так?
— Так… — оседает водитель и с размаху плюхается на сиденье. Состояние ужаса сменяется сомнением: «Не врет ли? Может, просто угадывает, потому что у многих мужиков-то и простатит, и геморрой, и болезнь эта, когда давление туда-сюда, туда-сюда. За целый день-то напсихуешься! А тут еще сумасшедшая какая-то! Нет уж, не дождетесь! Так и поверил!» — рассуждает шофер и решается предпринять еще одну попытку: — А вы вот мне, женщина, скажите, было ли у меня ранение и где?
Алла Викториновна минуту-другую смотрит на «пациента», делает пару пасов руками и без эмоций докладывает:
— Проникающее ранение живота. Шрам чуть ниже пупка. Оперировались лет десять назад, не меньше. После операции — перитонит. Было?
— Было, — еле слышно отвечает водитель и беспомощно смотрит на напарницу.
— Ну, было и было, — улыбается ему Алла Викториновна. — Домой-то меня довезете?
— Довезем, — хором отвечают водитель и билетерша, после чего шофер покидает салон на полусогнутых ногах.
Усевшись в кабине, минуту гладит обтянутый кожей руль, а потом выкрикивает в салон:
— Куда везти-то, женщина?
— Заречная, 17.
Автобус подруливает прямо к подъезду — он сошел с маршрута сразу же, как только Алла Викториновна продемонстрировала чудеса экстрасенсорики.
— Стойте! Стойте! — возбужденно кричит она и подбегает к водительскому окошечку. — Вот мой дом уже! Вот подъезд! Угловой. Откройте двери!
Водитель останавливает свой автотранспорт и высовывается в окошечко:
— Вы это! Телефон, может, оставите? Или адрес? А я б к вам своего малого привел, а то болеет и болеет. По врачам уже затаскали, а лучше не становится…
Наивная Алла Викториновна, забывая об элементарных правилах безопасности, пишет на вырванной из записной книжки странице и адрес, и телефон, и даже место работы. Послание она заканчивает следующим предложением: «Алла Викториновна Реплянко. Экстрасенс».
Лифт не работал. На седьмой этаж топала пешком, распугивая своим пыхтением сидящие на ступеньках компании.
— Осторожнее, — возмущались потревоженные обитатели подъездов. — Не видите, люди сидят?
— Не вижу, — смиренно вздыхала Алла Викториновна и упорно тащилась вверх.
Дверь открыла недовольная дочь. Не поздоровалась, ушла в комнату. Большой поэт сидел на кухне, пил чай. Жене обрадовался:
— Пришла?
— Пришла, — жалобно сообщила Алла Викториновна и уселась на табуретку.
— Чего так долго-то? Десятый час, — посмотрел на часы поэт.
— Лабораторную готовила на завтра. Потом автобус долго ждала. Пока доехала… Лифт не работал.
— А не надо так долго… — выкрикнула из зала старшая и тут же захлопнула дверь.
— Есть будешь? — по-доброму поинтересовался поэт.
— Нет, — отказалась Алла Викториновна и выложила из сумки своего Казанцева.
— Фантастика?
— Фантастика.
— Казанцев, поди?
— Он.
— И охота тебе муру всякую читать? — изумленно поднял кустистые брови большой поэт, всем своим видом показывая, что если и нужно что-нибудь читать, то это его, настоящего поэта.
— Написал что-нибудь? — тихо спросила Алла Викториновна и расстегнула кофту, под которой поблескивал сиреневый шелк.
— Напишешь тут! — пожаловался большой поэт и кивнул в сторону двери. — Опять грызлись. Того и гляди сожрут друг друга. Может, квартиру разменяем? — неожиданно предложил он и начал мысленно прощаться с привычным пространством обжитого дома.
— Зачем?
— Затем, что невозможно работать. Кричат! Ругаются!
— А вы бы взяли и разменяли! — снова выкрикнула из зала старшая и снова с силой захлопнула обшарпанную дверь.
— Да… — появилась вторая дочь и, уродливо вывернувшись, почесала ногу чуть выше колена второй ногой. — Квартиру-то, между прочим, вы и на нас получали.
— Вы в ней, между прочим, и живете, — огрызнулся отец и уткнулся в газету.
— Из-за вас и живем. Сидите, как утки на болоте, все боитесь со своим добром расстаться. Могли бы и к нам прислушаться!
— Ты к своей дочери лучше прислушайся! — рассвирепел большой поэт, а Алла Викториновна заволновалась:
— Ну, не надо ссориться! Не надо!
— Что ты заладила?! — выступила младшая дщерь и уселась на стоящую рядом табуретку. — Из-за тебя, между прочим, колхоз организовался: «Давайте жить вместе! Давайте жить вместе!» Вот — смотри теперь, во что твое «вместе» вылилось.
— Я же как лучше хотела… — стала оправдываться Алла Викториновна.
— Хватит врать-то уже! Как лучше хотела! Ты отца потревожить боялась. Как же! Они ведь у нас большие непризнанные поэты! Им условия нужны для творчества! Кабинет! А то, что мы с Аглаей втроем в одной комнате, так нам условия не нужны! В зал вечером войти нельзя — там ты. На кухню нельзя — там он, а кабинет-то в это время пустует. Главное, она (младшая указала рукой на захватанную руками дверь зала, за которой скрывалась старшая сестра) одна в комнате, а мы (с силой стукнула себя кулаком в грудь) втроем.
Алла Викториновна с тоской посмотрела на мужа, мысленно просигнализировав: «Может, и правда, разменяем?»
«Теперь нет! Хамить не надо было!» — так же мысленно ответил большой поэт, отличавшийся необыкновенной строптивостью. Удачный момент был упущен: вопрос о размене снова был отнесен к разряду неразрешимых.
— Все сказала? — невнятно прошамкал поэт Реплянко. (После второго инсульта стоило ему утратить эмоциональное равновесие — впасть в гнев, огорчиться, растеряться, — как тут же речь его утрачивала ясность и превращалась почти в мычание.)
