– Молчишь? – спрашивает почти ласково, и тут же вламывается в мою голову. Это неприятно отзывается тяжестью и почти болью в висках, а то, что он продолжает при этом говорить, заставляет реальность двоиться. – Я редко и неохотно это делаю, – сообщает Ашш, небрежно копаясь в моей голове и тасуя воспоминания, – потому что потом сложно избавиться от липкого ощущения и гадливости от чужих мыслей и желаний, но для тебя, моя маленькая Ика, я сделаю исключение.
Как будто это должно мне польстить!
Он находит точку своего отъезда, и оттуда идёт уже подряд, и я, просматривая вместе с ним, запоздало удивляюсь – как же много, оказывается, Император Ашш-Ольгар занимает места в моих мыслях. И с одной стороны мне неловко, что он теперь об этом знает, а с другой… вряд ли он ни о чём таком не догадывался. Всю сцену с глиняной уточкой Ашш смотрит два раза, а то, как она рассыпалась у меня в руках – раз пять, и я не знаю, что он хотел там обнаружить или рассмотреть, но вряд ли у него вышло – это ведь то, что видела и помнила я, не ждавшая тогда никакого подвоха и ничего не смыслящая в магии.
Я думала, что после уточки он не будет смотреть, но он продолжает, кажется, даже внимательнее, разве что милосердно пропуская некоторые моменты, связанные с физиологическими потребностями.
Наконец, досмотрев до своего появления здесь, Ашш меня отпускает. Я словно выныриваю из омута, где водится только прошлое, и начинаю чувствовать настоящее. Что моей мокрой коже холодно на воздухе, а там, где я прижимаюсь к Императору, наоборот – жарко. И не знаю, как там у него с ощущением липкости и гадливости от моих мыслей и желаний, но у меня почему-то ощущение, что он так никуда и не ушёл из моей головы.
Одно хорошо – теперь он знает, что это его веретено не имеет ко мне ни малейшего отношения.
– Это невозможно, – сообщает мне зачем-то Ашш, и я, честно говоря, не до конца уверена, о чём это он.
А Император уже делает шаг назад, отворачивается и бросает мне через плечо:
– Одевайся. Мне жаль, Ика, но тебе придётся через это пройти.
Больше не следует никаких пояснений, и я поверить не могу, что Ашш говорит о костре. И даже следуя в сопровождении стражи, своих недавних коллег, в тюрьму, всё равно не верю. Кручу в голове и так, и так последнюю фразу Императора, и мне очень хочется видеть в ней что-то другое, нежели приговор. Но дверь камеры с лязгом захлопывается за моей спиной. А я всё равно всё ещё не верю.
Растерянно смотрю на удобства тут же, в углу, на узкую лежанку, застеленную, правда, вроде бы чистым и приличным бельём, и не знаю ни куда себя приткнуть, ни чем занять, ни что думать.
Я успеваю поскучать минут десять, и мне вдруг приносят книги, а затем еду. И то ли я всё-таки привилегированный заключённый, то ли арестованных во дворце кормят лучше, чем стражу. Смутная догадка, существующая больше на уровне интуиции и еле распознаваемых ощущений, обретает куда более отчётливые очертания после того, как ко мне приходит посетитель. Гильермо Зорго. Кажется, он воспринимает это как миг своего личного триумфа, хотя и не думаю, что он как-то причастен, скорее, это для него проявление высшей справедливости.
– Ну что, Стайер, – ухмыляется Зорго, берясь за прутья решётки в двери, – доигралась?
Я молчу, не желая вовлекаться в этот бессмысленный диалог, и, кажется, моего бывшего коллегу именно это и злит больше всего. Вместо того чтобы просто уйти, он начинает пытаться меня зацепить, а так как фантазии у него сильно больше не стало, всё сводится к очередному монологу о назначении женщины.
Я продолжаю молчать, упрямо листая книгу – одну из тех, что я взяла здесь в библиотеке несколько недель назад, и с которыми переехала в покои Императора. Я стараюсь не отвлекаться, но против воли раздражение копится и копится, и я уже раздумываю, не запустить ли в назойливого гада этой самой книгой, но тут он неожиданно замолкает, начиная просто хватать ртом воздух – я не удержалась, и посмотрела на него, когда поток оскорбительных предложений прервался. Наблюдать ужас на лице Гильермо, пришедший на смену самодовольству и злорадству, мне неинтересно, куда интереснее задать вопрос, задать мысленно, но Ашш наверняка меня услышит. И я думаю – «Зачем я здесь?».
Я уже почти уверена, что он и в самом деле не ушёл из моей головы, и мысли мои – открытая книга, но ответа нет. Не снизошёл?
Я закрываю глаза и вспоминаю тот возмутительно-эротичный сон, которым Император в своё время со мной поделился. Это не то чтобы месть или вызов с моей стороны, скорее, лёгкое хулиганство и попытка вывести его на диалог. Теперь я уже совсем уверена, что костёр мне не грозит. Вряд ли Ашш стал бы заботиться так о моём комфорте, если бы намеревался завтра-послезавтра казнить. Видимо, я продолжаю играть роль приманки… вот только почему нельзя было мне об этом сказать? Для правдоподобности? Чтобы я натуральнее грустила?
Ответ на вопрос «зачем» я так и не получаю, зато приходит, кажется, угроза – он швыряет в меня картинкой наших обнажённых тел здесь, в этой камере, на этой самой лежанке, и я понимаю, что надо бы остановиться, что это недвусмысленное предупреждение о том, к чему всё идёт, но тот же чёрт, что иногда тянет меня за язык, заставляет взять эту картинку и начать представлять её.
Мне немного боязно, что он и правда сюда заявится, но в то же время я понимаю, что шанс этого крайне невелик. А дразнить Ашша весело и сладко.
Впрочем, долго мне это не удаётся: во-первых, я сама слишком проникаюсь представляемыми картинами, а во-вторых, у меня ещё один гость. Священник. И я сразу же ощущаю себя крайне испорченной, хотя уверена, Ашша это определение весьма бы насмешило… но для девушки, несколько лет обучавшейся в монастырской школе, сама мысль о том, что можно позволить что-либо до свадьбы – величайшая крамола. А с Императором, понятное дело, свадьбы не предвидится в принципе.
– Мира и света твоей душе, – приветствует меня посетитель, и я, хоть и неохотно, но подхожу к двери и отзываюсь:
– Моя душа открыта и смиренна, – намеренно опускаю вторую часть, где речь о том, что тело грешно и слабо. Хоть это и чистая правда, а вернее, даже именно поэтому, мне не хочется об этом говорить.
Вообще-то, священника я сегодня не ожидала, ведь меня ещё вроде бы не судили и не приговорили! Или же Ашш провернул всё заочно? А как же признания на «эн» листах наподобие тех, что есть от каждого из моих братьев?
– Ты в камере для смертников, дитя, – говорит тем временем священник, и хоть я и верю почему-то Ашшу, но сердце неприятно ёкает, – но я не вижу в тебе зла! Что ты совершила, девочка?
– Ничего, – шепчу, так и не дождавшись подсказки от Императора. А что если я всё себе придумала? Может, это отголоски того, что он вломился в мою голову, а всё остальное – совпадения, и он и в самом деле отправил меня на костёр?.. Вдруг «это», через которое мне придётся пройти – это самый настоящий суд и самый настоящий огонь?! От подобных мыслей я невольно всхлипываю, одновременно поясняя ждущему ещё каких-то слов священнику. – Это ужасное недоразумение!
