— Да, до меня начинает доходить.
— По-моему, правда заключается в том, что она жила в вечном страхе. Этот страх никогда ее не отпускал… Не обычный страх… а страх, который она носит в чреве как живой эмбрион.
— Да замолчите же, — не выдержал Шаван. — Можно подумать, что вы ее любите.
— Это правда, — подтвердил Деаене. — Она того заслуживает. И она так одинока.
Он разразился смехом, от которого лицо залилось краской.
— Главное, не вздумайте вообразить себе что-либо такое-эдакое… Я женат… У меня детки. А Лейла…
Он подыскивал слово, уточняющее его мысль, и заключил свою фразу, внезапно перейдя на серьезный тон:
— Лейла — это Лейла! И ее спасут, правда ведь?
— Весьма сомневаюсь, — сухо ответил Шаван.
— Какой ужас! Молодая женщина — такая привлекательная… и такая хорошенькая. Как же мне больно это слышать. Я возвращаюсь домой послезавтра… Вы позволите вам позвонить и узнать последние новости?
— Я и сам уезжаю, — холодно выдавил из себя Шаван.
Деаене раздавил сигару и встал.
— Если с ней что-либо стрясется, хотя я и уповаю на лучшее, возникнут проблемы. Она не распространялась о родственниках. У нее не было нотариуса. Она полностью доверяла мне и правильно делала. А что будет теперь?
— В случае ее смерти, — сказал Шаван, — я дам вам знать. Ваш адрес у меня есть.
После ухода Деаене Шаван долго не покидал гостиную и, опустив голову, кружил вокруг стола. Он раскладывал по полочкам элементы проблемы, и мало-помалу подлинная Люсьена обретала форму; от того, что он открывал для себя, его сердце сжималось. Люсьена не переставала убегать не только от него — он для нее ничегошеньки не значил, — но и от чего-то смутного и мучительного, что плохо поддавалось определению, она жила как загнанный зверек в поисках утраченной норы. Толстяк Деаене разобрался в ней. Она говорила, что ее ничто не удерживает во Франции. Эта фраза мучила его, как если бы в него всадили нож. Но, по правде говоря, ее ничто уже не удерживало нигде. И быть может, в конце концов она решила отпустить баранку и ее, как сомнамбулу, притянула пустота. Он так и не узнает правду. И никогда больше не перестанет доискиваться, блуждать по ее следу. Движимый внезапной потребностью увидеть Люсьену, Шаван поспешил домой, словно в страхе, что не успеет застать ее в живых. Но она была тут, вытянувшаяся на спине в той же позе, в какой он оставил ее. Медсестра вязала. Слышался только легкий перестук металлических спиц, и ее губы шевелились, подсчитывая петли.
Сев подле кровати, Шаван пробормотал у уха жены:
— Люсьена, это я… Мы больше не расстанемся, обещаю тебе.
Он выпрямился, посмотрел на закрытые веки цвета увядших фиалок. Ему хотелось, упершись в стенку, плакать в согнутую в локте руку, как прежде, когда он был ребенком.
Глава 10
— Не знаю, хватит ли нам хлеба, — сказал Амеде. — Эта забастовка на авиалиниях выйдет нам боком. Они должны были предупредить заранее. Теперь все бросятся в поезда. Для первой смены еще наскребем. Но вот увидите, шеф, в Марселе нас ждет столпотворение.
Шаван ничего не ответил. Он думал о шести днях отдыха, которые собирался попросить. Работа перестала его интересовать. Стоило ему надеть белый китель, как он испытывал чувство вины. Уже в Париже он неоднократно проверял эполеты, но порошка в них больше не обнаружил. Таинственный поставщик в Ницце понял, что связь нарушена, и больше не объявлялся. Но стыд не проходил. Он отпечатался на Шаване, как татуировка, сделал его молчаливым. «Ничего удивительного, — бормотал Амеде, — перенести такую беду, какая обрушилась на его плечи».
Шаван работал как заведенный. Устойчиво поставив поднос на предплечье, быстрым движением правой руки он подцеплял порцию говядины. Ложка, захватив немного соуса, поливала мясо, затем, добавив гарнир из картофеля и лист салата, он обслуживал следующего пассажира. Он продвигался по проходу, как по борозде, засевая тарелки едой, и только краешком глаза видел разнообразные прически, лысые макушки, покрасневшие от бордо уши.
Украдкой он поглядывал на свой хронометр, уже считая часы и минуты, отделяющие его от Парижа. Ему не терпелось снова очутиться у изголовья Люсьены, чтобы упорно продолжать следствие по ее делу. «Послушай, мы остановились на том моменте, когда твой папа обнаружил на стенах овина угрожающие надписи. Вы перепугались?.. Естественно, вы перепугались… Людовик мне рассказывал. Именно в этот момент ты и перестала посещать школу…» Таким манером он по клочкам восстанавливал прошлое Люсьены. Ему так хотелось восстановить его минута за минутой, чтобы открыть, в какой именно миг произошел перелом и маленькая девочка решила, что мир — страшная иллюзия, и навсегда замкнулась в себе.
— Будьте любезны принести горчицу.
— Сию минуту.
Шаван снова погружался в обслуживание. Амеде готовил мороженое.
За окнами нет-нет да и мелькнет бледно-голубое море и подъемные краны, скрестившие свои руки над недостроенными стенами. Речь шла о подлинном расследовании преступления. Людовик силился извлечь из памяти забытые детали давних лет.
— Ну как, по-твоему, я могу вспомнить, во что она была тогда одета? — возмущался он. — Да, похоже, она любила наряжаться. Но какое значение это может иметь теперь?
В Марселе «Мистраль» ожидало необычное скопление пассажиров. Тем лучше! Чем больше клиентов, тем быстрее пролетит время. Ресторан быстро заполнялся. Амеде пек слоеные пирожки. Шаван думал, что если Люсьена умрет, то он уйдет с работы или же попросит, чтобы его перевели на другую линию, например Париж — Венеция. С «Мистралем» у него были связаны слишком тяжелые воспоминания. Пожалуй, он даже согласился бы перейти на должность проводника спального вагона. Тогда он смог бы ночи напролет смотреть, как пробегают кадры из его жизни и жизни Люсьены — фильм, смонтированный умалишенным.
Вторая смена затянулась; в ресторане ни единого свободного места. Затем, после Авиньона, он превратился в кафе. То был час, когда старые дамы, ковыляя из вагона в вагон, с опаской проходили через гармошку между ними, чувствуя себя неуверенно перед стеклянными дверьми, которые автоматически раздвигались перед ними в самый последний момент. Они приходили выпить чашку чая. Шаван возлагал их обслуживание на своих подручных и позволял себе потрепаться с Амеде — короткий перекур перед тем, как наступит пора заниматься ужином.
Усталость исподтишка поднималась по его ногам. От самого Дижона Шаван орудовал как робот. Ни одного свободного столика. Стоя перед плитами, Амеде напоминал ударника джазового оркестра, руки которого находятся всюду одновременно, а тело трясется в ритме буги-вуги. Шаван и малыш Мишель то идут гуськом, то навстречу один другому, проворные, деловитые, с гримасой любезности на устах.
Вот и настало время второго захода. Пассажиры теснились у двух входов в вагон-ресторан. Тому, кто не решался войти, Шаван указывал на свободные места. Внезапно он столкнулся лицом к лицу с Доминик. Их взгляды встретились, и это был миг хуже не придумаешь. Однако годы работы в вагоне-ресторане так вышколили Шавана, что он ничем не выдал панического ужаса.
