Час пик. Официанты разносят подносы, заставленные позвякивающими бутылками. Лавируя между ними, всячески стараясь избежать столкновения, Сильвен пробирается к кабинкам. Все они заняты. Он ждет, прислонившись к стене. И знает, что Ева, воспользовавшись его отлучкой, поведает этим двум девушкам про его жизнь. Он рос сиротой, а это автоматически рождает симпатию. Сильвен знает эту песню наизусть.
«Сильвен совсем не знал отца. Франсуа Дорель, фармацевт в IX округе, был участником Сопротивления, он выстрелил в себя, когда гестаповцы пришли его арестовывать, в апреле 1944 года. Представляете себе состояние его мамы, когда она произвела сына на свет! Эта драма наложила на него отпечаток. Поэтому не следует обижаться, если Сильвен нервный и вспыльчивый. Бедному ребенку выпало нелегкое детство!»
Она выше всяческих похвал, эта Ева, преданная душа и все такое, но… перебарщивает. Если правда, что он нервный и вспыльчивый, зачем сообщать про это первому встречному-поперечному? По ней, актер, желающий преуспеть, должен создать себе легенду.
Сильвен забарабанил в стекло кабинки. Японец, продолжая разговаривать по телефону, отвечает ему любезной улыбкой и поворачивается спиной. Черт-те что! Делоны, Бельмондо, Брассеры — они могут позволить себе послать всяких сарделек куда подальше. Они превыше всех, далеки от толпы. Они не принадлежат больше никому. Жрецы искусства!
Японец кладет трубку и с церемонным поклоном выскальзывает из кабины. Сильвен берет еще теплую трубку и набирает номер домашнего телефона.
— Алло!.. Берта?.. Мадам еще не вернулась? Ничего особенного. Пожалуйста, прослушай автоответчик, кто звонил мне с утра.
Стоит ему уйти из дома — и он говорит себе, что рискует упустить важный звонок. Берта уже привыкла. Она идет проверить, а у Сильвена колотится сердце, как и вчера, и позавчера, и каждый божий день, когда он находится вне дома. Его раздирают сомнения и вера. Только бы не упустить свой шанс.
— Алло! Мсье?
— Слушаю. Ну, говорите.
— Так вот, звонила ваша мама, мсье.
— Ладно. А кто еще?
— И ваш брат, мсье.
— Ах, этот!.. Делать ему больше нечего… только бы названивать. Кто еще?
— И потом кто-то сказал: «Это Шарль… я перезвоню».
— И все?
— Да. Мсье не вернется к обеду?
— Нет. Если вам надо уйти, не забудьте подключить автоответчик.
— Разумеется, мсье.
Шарль? Возможно, Шарль Мерсье. Сильвен выходит из кабинки озабоченный. Наверняка Мерсье. Правда, есть еще Шарль Меренго, но тот не сказал бы так, по-свойски: «Это Шарль». Меренго — друг Сюсфельда, а Сюсфельд — продюсер на студии «Гомон». А что, если, несмотря ни на что, звонил именно Меренго?.. Ну хоть неотлучно дежурь в двух шагах от телефона. Все эти люди, которые говорят «я перезвоню», никогда не перезванивают.
Сильвен прикидывает, кто да что. Он никого не видит. Ему уже доводилось работать для «Гомона», так что было бы весьма кстати, если бы… Он никак не может припомнить, где оставил Еву. И тут видит ее — она продолжает беседовать с девушками, и черная что-то записывает. Сильвен садится. Ему все это уже осточертело.
— Ну что? — спрашивает его Ева, как больного, вынувшего градусник.
— Да ничего, — неохотно отвечает Сильвен.
Черная закрывает блокнот.
— А вы поедете в Канны? — спрашивает Сильви.
Ему хочется послать ее куда подальше. Зачем ему ехать в Канны? Он выглядел бы там попрошайкой, выпрашивающим роль.
— Пока не знаю, — говорит он. — Я не больно люблю Канны.
— А мне бы так хотелось, — вздыхает Мариза.
— Вопросов больше нет? — спрашивает Ева, желая покончить с этим.
— Вроде бы нет.
Девицы разом поднимаются с места.
— Я в вашем списке последний? — интересуется Сильвен.
— Предпоследний, — отвечает черная. — Теперь мы попытаемся повидать Даниеля Марсьяля.
— Вряд ли он вас примет! — восклицает Сильвен.
— А вы с ним знакомы? — спрашивает Сильви.
В ответ молчание. Ева гасит свою сигару и прикуривает следующую.
— Да разве вы не знали? — говорит она. — Даниель Марсьяль — первый муж мадам Дорель.
Девицы сообразили, что явно дали маху. Тем не менее Мариза продолжает:
— По-вашему, он не удостоит нас разговором?
Сильвен глядит на часы.
— В этот момент, — произносит он, — Даниель, должно быть, занят четвертой или пятой порцией виски. На вашем месте я скорее попытался бы добиться встречи около пяти, когда он уже отходит после утреннего возлияния, но еще не приступил к вечернему.
— Не слушайте Сильвена, — вмешивается Ева. — Это правда, Даниелю случается надраться. И даже сверх всякой меры. Но я уверена, он охотно поболтает с вами.
Девицы благодарят — нахальные и в то же время какие-то зажатые — и уходят, весело смеясь.
— Уф! — облегченно вздыхает Сильвен. — Я выдохся и не хочу идти домой. Давай пообедаем здесь. Быстренько перекусим — сэндвич и пиво. Мне не хочется есть — эти две стрекозы перебили мне аппетит. — Сильвен заказывает. — Какое дурацкое утро, — бормочет он. — Парикмахер… Тельма… Эти две девицы…
Он рассеянно машет парню, который одет под Дэви Крокетта.
— Новоиспеченный ассистент Ури, — объясняет он.
— И что же тебе нагадала твоя Тельма? — интересуется Ева.
— Ах! Почти все то же самое, что и всегда… Похоже, вокруг моей персоны что-то затевается. Она считает, что меня ждет какое-то предложение.
— Знаешь, — говорит Ева, — хотя я и не ясновидящая, но тоже убеждена, что тебе предстоит новый старт. Во всяком случае, у меня уже есть для тебя предложение… Пока ничего сногсшибательного… но это тебя отвлечет. Сегодня утром я виделась с Нгуен Мин Хуонгом. Он ищет красивый голос для дикторского текста будущего фильма Россифа
[15]. Похоже, это будет что-то уникальное про горилл.
— Издеваешься? — взрывается Сильвен. — «Дорель и гориллы»! Да весь Париж покатится со смеху!
— Послушай, цыпленочек, ты становишься занудой. Не «Дорель и гориллы», а «Россиф и Дорель». Улавливаешь разницу? Работать у Россифа — в этом нет ничего зазорного.
Сильвен в сомнении жует свой сэндвич.
— И все-таки я еще не пал так низко, — говорит он, рассеянно поглядывая на прохожих за окном.
— Да что ты себе думаешь? — возмутилась Ева. — Ты отказываешься от всего подряд: дубляж — не может быть и речи, реклама — ни в коем случае. Ему предлагают двухминутную рекламу галстуков от Ланвена. Мсье артачится. А вот Рошфор не брезгует рекламой кофе. А ведь Рошфор — это имя!
