— Вот так я есть! — сказал однажды Шишин Тане, и бабушкину шапку натянул до подбородка. — А так вот нет меня! Теперь могу куда угодно так пойти и банк ограбить, никто и не увидит, поняла?
— Ага, — сказала Таня.
— Ограблю банк, в Австралию поедем, да?
— Поедем, — согласилась Таня.
— О! Шишкин лес! Здорово, человек без головы! — сказал Бобрыкин ненавистный, и, сдернув шапку за помпон, на мяч футбольный надел ее и гол забил. «Четыре гола…», — вспомнил он.
«А всех прощать другого дурака ищите, — думал, из старой шапки вытрясая на пол моль и мандаринную труху, и шапку натянув пониже выскользнул за дверь. — Убью Бобрыкина, и точка. Хватит! Не убивать бы мог его, конечно, но все-таки уж очень ненавижу и убью…»
Танюша открывать пошла, звонок дверной услышав, откинула глазок, и увидав переступавшего от нетерпенья Шишина, в натянутой под горло старой шапке с заячьим помпоном, накинула цепочку и на цыпочках от двери отошла.
Бобрыкин ненавистный по черной лестнице, насвистывая, поднимался, Шишин хмуро сверху вниз смотрел.
— Здорово, Козаностра! А тебе идет, брателло! Один совет: ограбишь банк, ложись на дно…
Глава 15. Изумрудный город
— Чего полез, чума? — спросила снизу мать, и Шишин хмуро посмотрел с буфета.
— Бутылку зеленую ищу, пустую. У тебя была.
— Под уксусом она. Тебе зачем?
— Без уксуса была, — сердито буркнул он.
— Что было, то прошло, по прошлому девятый день поминки, дурень! Слезай мне, ну?! — велела мать, и Шишин слез, и в комнату свою пошел, на дверь закрылся. Думал, вспоминал…
— Идем! — однажды Шишину сказала Таня.
Он со скамейки встал, пошел за ней. Танюша шла, под ноги глядя, сапожком сковыривая наледь так, как будто что-то на земле искала.
— Чего ты потеряла?
— Ничего.
— А что тогда ты ищешь, если ничего? — он думал, ищут только то, что потерялось.
— Изумрудный город.
— А… — И долго они бродили по дворам, туда — сюда, искали Изумрудный город. Было холодно и некрасиво. Старый серый снег лежал повсюду, серые тянулись тротуары к серым люкам, с серых веток с тоской смотрели птицы, серые ободранные кошки пересекали путь, на сером серым март дорисовывал февраль.
Танюша наклонилась, стеклышко зеленое подняв с земли о куртку вытерла, и сжав меж пальцев, поднесла к лицу, и через стеклышко куда-то посмотрела.
— Нашла? — поинтересовался он, «не потеряешь — не найдешь» — так говорила мать, найдя сберкнижку, паспорт, или направленье на анализ.
— Нашла… — сказала Таня, протягивая Шишину стекло.
Он взял его, и ничего не понимая, смотрел, вертел в руке.
— Не так! Смотри через него!
Зелеными щеками улыбаясь, в зеленой куртке и зеленой шапке, в зеленых сапогах, колготках и с зеленым носом стояла Таня, за спиной ее зеленое, как светофор, включилось солнце; в зеленом небе салатовые плыли облака, зеленые сугробы лежали на земле зеленой у подъездов, и окнами зелеными смотрели зеленые дома. Зеленая ворона, нахохлившись, сидела на заборе, и забор, который раньше не по настоящему зеленым был, стал через стеклышко по-настоящему зеленым…
— Изумрудный город… — догадался он.
— А то! — сказала Таня, и дальше шли, меняясь стеклышком, и стеклышком меняя ненастоящий черно-белый город, на город настоящий, что нашли.
— Иди, сходи куда-нибудь, — увидев Шишина, смотрящего сквозь банку, сказала мать. — Торчишь в дому как тать, смотреть темно…
— Куда куда-нибудь?
— Куда-нибудь! — сказала мать.
И он пошел.
Навстречу Шишину ручьи бежали. На небе, синие, раскинув крылья, светило солнце, жмурилось в глазах, оранжевым котом сворачиваясь в капюшоне. «…Диез, дубль-диез! Бемоль, дубль-бемоль! Бекар…!» — кричало сверху, отовсюду. В два голоса тремоло пели галки, в репризах галкам вторили грачи…
«Поналетели», — хмуро думал он. Дышало кошками, сырой землей, печеной булкой; все спешило, в спешке этой пугая Шишина автомобильными гудками, катилось вниз, назад, ему за спину, ликовало там, хихикая, и лезло на глаза… «А, может быть, еще застынет?» — думал он.
Стеклышко зеленое на тротуаре лежало, он остановился, наклонился, поднял, рукавом утер, поднес к глазам. Мир стал зеленым.
«Нашел!» — Зеленое опять сияло солнце, зеленый тротуар бежал навстречу, в нем зеленые ручьи крутились, зеленые на Шишина смотрели окна, крыши, воробьи, к зеленой арке зеленая бежала такса, женщину зеленую вела за поводок…
Он крепко стеклышко в кулак зажал, и, развернувшись, заспешил домой…
К Танюше.
Седая арка, снег седой и двор, песочница, качели, все седое, подъезд, два лифта, ящики почтовые, пролет, еще пролет, и запах пирожков с повидлом плывший из закрытой Таниной квартиры, как всякий выплывать умеет вкусный запах из квартир, где пирожки пекут с повидлом на обед… Он позвонил. Она открыла.
— На! — Кулак раскрыв, сказал. Танюша вскрикнула, по пальцам, по стеклу рябиновые капли стекали, падали на пол.
— Здорово, Брут! Кого зарезал? — спросил Бобрыкин ненавистный, из кухни появляясь с пирожком, и, с ужасом отдернув руку, Шишин выронил стекло. Оно на миг блеснуло зубом изумрудным и погасло.
Мир погас.
Глава 16. Страшный человек
Сегодня снова мне приснился страшный человек. Его ты помнишь, Саша? Ты не мог забыть… — писала Таня. — Я шла одна, вдоль школьного забора. Смеркалось, от земли осенний, зябкий поднимался пар, так тихо опадали на тропинку листья…
За спиной я вдруг услышала почти забытый свист, во сне подумав, что это, может быть свистит у вас на кухне чайник. Я от чего-то в детстве всегда его боялась свиста. Засвистит и вздрогну. Обернулась. Никто не шел за мной, следы мои, едва заметно на дорожке проступали, и только этот свист, тоскливый и протяжный, без мотива, все делался пронзительней и ближе. Точно того, кто рядом был, уже скрывал туман.
Он появился не из-за спины, он шел навстречу, в карманах пряча руки.
Вскрикнув, я побежала к дому, прочь от него, от этого ужасного, мучительного сна. Но Саша! Саша… я забыла, что нельзя во сне бежать от сна. Свист становился тише, глуше, только ветер теперь шумел в ушах моих и под ногами, как в прихожей вашей постеленные газеты, шелестела тусклая листва.
Я у подъезда обернулась снова. Страшный человек, остановился у забора, не решившись из сумерек ступить в фонарный свет. Переведя дыханье, с облегченьем распахнула дверь. В дверях, стоял Бобрыкин. Он ухмыльнулся мне и засвистел.
Мне страшно, Саша. Береги себя, и берегись его!
