Давыдов говорит:
«Хотя не подлежит никакому сомнению, что победой при Кульме Европа в особенности обязана Ермолову, но многочисленные и сильные враги его силились и силятся доказать противное. По мнению некоторых, главным героем дня был граф Остерман, по мнению других – принц Евгений Вюртембергский, по мнению Барклая, весьма неблаговолившего к Ермолову (то же сказано было где-то о Кутузове), квартирмейстерский офицер Диест (о последнем-то не стоило бы и говорить – кто у нас знает его? – и поднимать старые дрязги из того, что главнокомандующий хотел дать ему орден св. Георгия 4-й степени).
Ценя высоко, продолжает Давыдов, заслуги графа Остермана (этого не видать из прежних его отзывов) и принца Вюртембергского во всю эпоху наполеоновских войн, и в Кульмском сражении в особенности, я (доказательств, однако ж, не приведено, кроме того, что Остерман хотел идти на… (?), а Ермолов ему отсоветовал) положительно признаю (довольно самонадеянно!) Ермолова главным виновником победы, стяжавшей русской гвардии столь справедливую признательность и удивление Европы».
И я, маленький человек в сравнении с Давыдовым, осмелюсь сказать: жаркие поклонники Ермолова силились и силятся доказать, что главным героем Кульмского дела был он, стараясь отодвинуть на задний план графа Остермана-Толстого. За что ж отдавать все одному лицу и лишать другого того, чего уже никто лишить его не может?
Если б от меня зависело помирить эти мнения, я сказал бы, что оба равно были виновниками победы: Остерман славно начал и вел дело, Ермолов славно довершил его. Но все-таки, что ни говори и ни пиши, а история, упоминая о Кульмском деле, поставит имя Остермана на первое место, а Ермолова на второе, и никакой богатырь-писатель не переместит их.
Это засвидетельствовал государь Александр I, наградив первого за Кульмское дело орденом св. Георгия 2-го класса и отечески благоволив к нему до конца своей жизни. Император являлся его покровителем и миротворцем даже в размолвках его (в мирное уже время) с фельдмаршалом Барклаем де Толли.
К этому свидетельству присоединился голос целого народа чешского, поднесшего ему в признательность за спасение свое дорогой сосуд, который скромный победитель передал для священнодействия в церковь Преображенского полка. Государь отдарил его вазой, на которой герой Кульмской битвы изображен в то время, когда его ранили. Красноречивый рескрипт ему, написанный по этому случаю, подтвердил голос народа.
В статье г. Погодина сказано:
«Реляция об этом сражении была написана Ермоловым; относя весь успех дела непоколебимому мужеству войск и распорядительности графа Остермана, он почти умолчал о себе. Остерман, прочитав ее, невзирая на свои страдания, написал весьма некрасиво (потеряв руку, он всегда неразборчиво писал и впоследствии) следующую записку: «Довольно не могу возблагодарить ваше превосходительство, находя лишь только, что вы мало упомянули об Ермолове, которому я всегда справедливость отдавать привычен».
В другом месте у г. Погодина:
«Когда флигель-адъютант князь Голицын привез графу Остерману Св. Георгия 2-го класса, этот мужественный генерал (к чему тут мужественный? скорее в этом случае благородный, скромный) сказал ему: «Этот орден должен бы принадлежать не мне, а Ермолову, который принимал важное участие в битве и окончил ее с такою славой».
Что ж эти свидетельства доказывают? Что оба, Остерман и Ермолов, были рыцари благородства и в этом случае вели между собою честное состязание. Впоследствии ярые поклонники Ермолова продолжали провозглашать его главным виновником победы, оставляя Остермана в тени, как человека «с недостаточными умственными способностями и сходившего несколько раз с ума».
Эти слухи, хотя не так ярко выставляемые, не могли не дойти до графа. Может быть, доброжелатели его, передавая их обиняками, вплетали в них и то, что сам Ермолов приписывал себе весь успех дела, чего, по известной его скромности, не могло быть. На стороне Алексея Петровича были популярность его в армии и в обществе, его приятное обращение со всеми, горячая любовь преданных ему людей, острое слово и острое перо их.
На стороне графа, никогда не привлекательного на словах и в обращении, разорвавшего все связи свои в России, [ничего] кроме его имени, начинавшего изглаживаться в памяти его соотечественников. Как бы то ни было, в одно время между обеими сторонами возбуждено было какое-то враждебное соперничество. Император Николай Павлович рассек было этот гордиев узел, пожаловав равно обоих, по случаю открытия кульмского памятника, орденом Андрея Первозванного.
Графу привез его курьер на мызу (Могилевской губернии, Рогачевского уезда), где он в то время проживал, в стране колтуна, в глуши сосновых лесов, оглашаемых волчьею музыкой, и куда он прибыл к срочному времени отпуска из родины Галилея и страны лавров и померанцев.
Вскоре, уехав снова в чужие края, он не имел случая во всю жизнь свою надеть этот орден. Граф был дружен с Остен-Сакеном, который, приезжая в Петербург, всегда останавливался у него в доме, был дружен с Милорадовичем и Паскевичем, но я никогда не видал у него Ермолова, никогда не слыхал от него слова об Ермолове, ни хорошего, ни дурного, до следующего случая.
В двадцатом году Алексей Петрович был уже главнокомандующим на Кавказе; граф не командовал уже несколько месяцев гренадерским корпусом и жил в Петербурге. В это время последний получает от первого официальную бумагу, адресованную на имя «командира гренадерского корпуса, графа Остермана-Толстого».
Граф, вообразив, что это какая-то насмешка, приказал мне написать на конце бумаги: «Генерал Ермолов должен знать, что граф Остерман не командует более гренадерским корпусом, и потому бумага возвращается ему назад». Когда я это написал, он выбрал в брелоках у своих часов антик с извивающимся на голове змеями и сказал мне: «Рожицу эту, рожицу-то припечатай ему: он… поймет».
С такою печатью пошла бумага по назначению. Судя по последствиям, надо полагать, что Ермолов жаловался. Граф вскоре затем уехал в чужие края, я вышел в отставку из Павловского гвардейского полка, в котором числился, но, дожидаясь обещанного мне места по учебному ведомству, проживал еще в Петербурге, как меня потребовали к дежурному генералу главного штаба А. А. З. Я явился.
– Вы были тогда-то адъютантом у графа Остермана-Толстого? – спросил он меня.
– Точно так, – отвечал я.
– Мне велено спросить, кто писал эти строки?
– Я писал их по приказанию моего начальника; в доказательство, что он их засвидетельствовал, вот и сделанный им знак.
– Более ничего, – сказал мне З., раскланиваясь со мною.
Тем дело это и кончилось, по крайней мере, для меня. В статье г. Погодина сказано, что граф просил русского священника в Женеве доставить ему портрет Ермолова. Вероятно, годы угомонили его недоброжелательство к Алексею Петровичу. У гроба вражда и соперничество исчезают, уступая место суду истории.
