Боясь со временем, на старости лет, сделаться ревнивым, он пожертвовал ее спокойствию своею горячею к ней привязанностью и выдал ее с богатым приданым за молодого, красивого соотечественника ее. Детям он дал хорошее воспитание и обеспечил их будущность. Правда, для удовлетворения этих потребностей срезали вековые подмосковные леса, которые так берегли старики, графы Остерманы, не думая, чтоб они ушли в Италию.
Не скрою, что граф Александр Иванович имел большие странности. Некоторые его эксцентричности, разглашаемые, как водится, с прибавлениями, доходили до Петербурга, где остряк Нарышкин умел передавать их в самом смешном виде. Он держал в своей лагерной палатке огромного белого орла и белого ворона и любил иметь у себя во дворе, когда жил в Калуге, медведей.
Двум хирурги отрезали по сустав передние лапы, в которых заключается главная их сила. Им сделана была фантастическая одежда. Но разве Байрон в Венеции не имел около себя целого зверинца с обезьянами, кошками, собаками, лисицей, ястребами и коршунами? Правда, Байрон не делал хирургических операций своим четвероногим любимцам
[221]. Граф, живя в Италии, выписал туда из своей подмосковной, чтобы ходить за детьми, кривого бурмистра Егора, имевшего медаль за победу в 12 году над французскими мародерами.
Русский мужичок и тут нашелся. Выдержав успешно двухгодовалый искус в Авзонии [Италии], он возвратился на родину с богатым награждением и зарылся опять в свой овчинный тулуп. Вероятно, эти эксцентричности дали повод Давыдову приписать их сумасшествию.
Надо, однако ж, пояснить, что они появились гораздо после наполеоновских войн, да и то сказать, если копнуть поглубже в домашнюю жизнь иного знаменитого человека, то и не такие проделки в ней найдутся… По крайней мере, в эксцентричности графа не было ничего грязного, бесчестного…
Великий князь Михаил Павлович очень любил его и знал об некоторых его странностях. Когда я имел честь, за отсутствием губернатора, в 1844 году принимать его высочество в Твери, куда он приезжал для осмотра 7 кавалерийской дивизии, он за обедом, разговорившись о графе, спросил меня: «а что сталось с медведями его?» Ободренный особенно милостивым ко мне вниманием великого князя во все пребывание его в Твери, я рассказал ему следующий случай по поводу этих медведей.
Остерман, живя в Петербурге, получил два письма, одно от дамы, которую он называл своим другом, с известием о смерти ее мужа, другое от любимого им командира Таврического гренадерского полка, с известием о смерти медведя, отданного ему графом на попечение.
Граф продиктовал мне тотчас своим лаконическим языком ответы, начинавшиеся словами: «любезный друг», без означения имени и отчества, подписал, и, передав мне эти имена и отчества для написания в адресах, велел мне запечатать письма и отослал куда следовало.
Я ж, по рассеянности, адресовал письмо с сожалением о смерти мужа к командиру полка. Приятельница графа промолчала, но полковой командир возвратил письмо, которое, как он писал, вероятно, прислано к нему по ошибке.
– Что ж граф? – спросил меня великий князь.
– Ничего, ваше высочество, – отвечал я, – только очень хладнокровно дал мне прочесть письмо, обличавшее мою вину.
Но я по-стариковски опять заболтался о старине; пожалуй, так россказням моим не будет и конца. Начав за здравие, кончим же за упокой. Помянем и благоговением имена двух богатырей великой для России эпохи, и поблагодарим М. П. Погодина, что он сохранил потомству драгоценные памятники служения отечеству одного из них.
