Грохот грома наконец затих. Либо он исчерпал себя, либо я сам оглох. Я начал дрожать всем телом. Я сказал себе, что должен принять какое-то решение. Мнение Аякса должно быть опровергнуто. — Но моих аргументов для этого не хватит. На мои клятвенные отрицания надежды нет. Потому что доверие ко мне разрушено. Я понял, что версия о моей недостойности, ненадежности будет разрабатываться и дальше. Прежде я не задумывался с достаточной ясностью о том, что какой-то минимум уважения совершенно необходим для существования человека — или, по крайней мере, для сохранения его личности; что человек, у которого отняли возможность говорить так, чтобы его слова принимали на веру, неизбежно скатывается к статусу заключенного. Даже Льен, столкнись он с необходимостью сделать выбор, перешел бы на сторону Аякса. Одна-единственная фраза, сказанная Аяксом, решила бы мою судьбу. «Тутайна, который, как вы думаете, находится в Ангулеме, уже нет в живых». И еще одна фраза: «Тутайн, мертвый, лежал в сундуке; а он говорил, что хранит в этом сундуке пластинки». Очевидная ложь. Фальсификация. Преступление. Убийство. И после такого оправдываться? Вызывать полицию? Просить провести расследование? Нет. Это мне не поможет. Полицейские так же быстро перестанут мне доверять. Да-да, подозрение взлетит на крыльях за какие-то секунды и сделает меня уже не лгуном, а убийцей. И кто тогда за меня вступится — после того как мои показания будут признаны недостоверными? Кто, собственно? Какой друг? — Я был лишен самоочевидного права на защиту. И расследование неизбежно обернется не в мою пользу. Для меня есть только один выход — целиком положиться на милость или немилость Аякса, признать: «Я убийца. Я двойной убийца. Ты уверен, что это так. Теперь прими мое подтверждение. Прими подтверждение и молчи! Обнажиться перед тобой еще больше я не могу, даже если бы захотел. Вот моя кожа, мои внутренности, моя вина. Теперь ты видел всё. Удовлетворись этим!»
Мысль моя добралась до такого конца. Ее нагнала новая мысль. Не надо сдаваться, пока чудодейственный мозг еще способен найти какую-то возможность спасения. Я пока не изобличен. Мне только высказали обвинение. А это разные вещи. Иногда человек забывает об этом. И на какие-то мгновения пасует перед нагромождением косвенных улик. Но потом он освобождается от пытки. Ухватившись за убежденность в достоверности собственных воспоминаний. Правда, было многократно доказано, что определенные орудия — тиски для зажимания пальцев; раскаленные щипцы, вырывающие куски мышечной ткани; тлеющие угли, подкладываемые к ступням; тяжести, помогающие растягивать на дыбе тело, так что суставы выламываются наружу, — что такие орудия уничтожают последнее свидетельство невиновности: лепет собственного языка. — Но со мной-то дело еще не зашло настолько далеко. Я опомнился. В голове мелькнула новая мысль, достаточно ясная и очень простая: я должен прогнать Аякса. Зародившееся у него подозрение — поначалу довольно робкое, потом укрепившееся, а теперь подпитываемое жалостью к разрушенному божественному облику Тутайна — поколебать уже невозможно. Аякс должен уйти, что бы за этим ни воспоследовало. Предстоящие испытания — а они будут тяжкими — я как-нибудь вынесу, даже если все от меня отвернутся. Мне предстоит окончательное, неумолимое одиночество; и будет много грязи, брызжущей мне в лицо. —
Я намеревался еще прошлой ночью пересмотреть некоторые рисунки Тутайна. На это не хватило сил. Правда, последнее принятое мною решение вернуло мне некоторое подобие убогого покоя; но я казался себе чужаком. Я взглянул на лежащий на кровати рисунок, сделанный Тутайном в Уррланде. Я поднял его, держа против света. Я снова распознал то прошлое, по единственному белому штриху. Диван в той зале уррландского отеля, где мы жили. Я лежу на диване, подложив под себя пеструю тканую скатерть. В чугунной печке потрескивают, давая жар и пламя, березовые дрова. — И вот уже я стремительно проваливаюсь сквозь время до этого мгновения, до этого часа этой ночи, дождливо-влажно притаившейся за окнами. Тогда Тутайн увидел меня таким. Освещенным светом керосиновой лампы, наполовину спящим и наполовину мерзнущим. — Я решил, что закажу для этого рисунка рамку и повешу его над своей кроватью. Пусть даже кому-то это не понравится. Я не обязан ни перед кем отчитываться. Мои слова не вызывают доверия. Но я тем не менее буду и дальше лгать. Я буду все отрицать. Буду лгать ради чистого удовольствия от лжи. Тем более что такая возможность мне будет представляться нечасто. Немногие будут приходить, чтобы навестить меня.
О эта одержимость желанием писать, удерживать пережитое — — — В конце концов нами овладевает усталость. Процесс движется по накатанным рельсам. Наша память теперь собирает лишь немногие, по большей части отдаленные картины. Я увидел себя семнадцатилетним гимназистом; в руках я держал несколько свинцовых болванок, которые хотел положить на рельсы, чтобы колеса трамвая их расплющили. Кто-то сказал мне, что этого не следует делать. Я послушался… — У нас нет никакой власти над уже-бывшим. Оно иногда посещает нас, потом снова от нас ускользает. Область забвения всегда больше, чем резервуар доступной нам памяти. И потому ощущение стыда никогда нас не покидает.
* * *
Вернувшись с почты, Аякс положил на стол тысячу крон. Значит, действительно лондонское исполнение симфонической оды состоялось. Наш почтовый чиновник передал свои извинения за то, что я получаю гонорар с опозданием: мол, распоряжение о выплате поступило еще два дня назад; но касса не располагала такой большой суммой. — На бланке почтового перевода мой издатель нацарапал от руки несколько слов: о счастливом поводе к перечислению денег.
Постоянно происходят события, о которых мы не могли знать, но которые тем не менее влияют на нашу судьбу. Из-за того, что касса деревенского почтового отделения не сумела сразу выплатить тысячу крон, радостное известие пришло ко мне с запозданием и большое пиршество, устроить которое Аякс наверняка уговорил бы меня, не состоялось. Простота ужина способствовала тому, что гости принялись рассматривать рисунки Тутайна, а это, в свою очередь, стало поводом для трагических разговоров. Поступление же денежной суммы — наутро после моего ночного, еще не созревшего решения — было равнозначно окончательному принятию решения. Ведь все реквизиты, необходимые, чтобы полностью рассчитаться с Аяксом, чудесным образом оказались в нужный момент в моих руках. — Я сразу сунул деньги в карман его брюк. И почувствовал короткие, сильные толчки сердца.
Я сказал:
— Вот твое жалованье. Мы договорились, что ты получишь его авансом. Я бы хотел, чтобы ты покинул мой дом третьего ноября.
Он уставился на меня, на мгновение утратив дар речи.
— Это… этого я не ждал, — выговорил он наконец. — Это против нашей договоренности.
— Напротив, это в точности соответствует нашему договору, — возразил я. — Я ведь оставил за собой право уволить тебя в любой момент, когда захочу.
— Я не думал, что ты боишься… меня… или из-за меня, — сказал он. — Я в самом деле не понимаю, какой повод или какая мысль… могли подтолкнуть тебя к такому решению.
Тут у меня с молниеносной быстротой возникла идея, что те слова, которые он швырял в меня давеча, в ночном разговоре, были лишь эффектным фейерверкам: театральным средством, призванным продемонстрировать его горячую любовь к покойнику, который внезапно стал зримым. — Нечто подобное происходит с нами, когда мы впервые видим статую меланхоличного Антиноя: этого нежного юноши с красивым телосложением, который утонул в Ниле. Мы понимаем экстатическую ярость, восторженную печаль Адриана и то, почему император возвысил таинственно исчезнувшего юношу до ранга богов, почему выбрал звезду, которой предстояло отныне носить имя Антиноя, приказал построить посвященные ему храмы, воздвигнуть обелиски и статуи, даже назвал именем погибшего город в Фиваиде. — Красота всегда обладает чудовищными преимуществами. Даже негодующие отцы Церкви не смогли удалить с неба ту звезду. Скульпторы вновь и вновь пытались воспроизвести божественное тело Антиноя. На протяжении столетий верующие танцевали перед его изображением. Даже мы пугаемся, когда видим одну из этих статуй в первый раз… Аякс нападал на меня с таким жаром, будто в моих силах было предотвратить смерть Тутайна. И будто то, что я ее не предотвратил, равносильно убийству. Теперь, похоже, он забыл свою внезапную любовь к Тутайну и свои обвинения: забыл и то и другое — и причину, и следствие.
