Я уже много дней не размышлял о людях в гостинице — во-первых, потому, что там ничего не изменилось, а во-вторых, потому, что мысли утомляют.
Да, вот именно — мысли утомляют. Сорок один год человеку, а он ни разу об этом не задумывался, пока его друг Щуцлинг ему не напомнил. И вот теперь слова друга стучат в сердце этого человека каждый день, и каждый час, и каждую минуту.
Господин Зоммер затянул сегодня свою молитву. Наконец закончил ее, снял пояс, свернул его, положил в карман, сел за стол, взял трубку, набил ее, встал, отошел от стола, вернулся, сел, закрыл глаза, снова открыл и глянул на меня, словно хотел что-то спросить.
Я удивился — где же госпожа Зоммер, почему она не вернулась, ведь она хотела мне что-то сказать? Почему все люди здесь сегодня молчат не в пример другим дням, хотя по их лицам видно, что они хотят что-то сказать?
Вошла Бабчи, поздоровалась с нами кивком головы и протянула отцу газету. Господин Зоммер открыл ее, прочел страницу, потом перевернул и прочел следующую, изменив своей обычной привычке не переворачивать страниц, даже если статья продолжалась на обороте. Хорошо гостю, когда у него хозяин-молчун. Если у человека нет своего дома, ему по душе, когда он находит гостиницу, где хозяева не надоедают гостям лишними разговорами. И все-таки лучше бы пришла госпожа Зоммер и рассказала, что это она хотела сказать мне раньше, когда вошла в залу, а потом вышла, увидев мужа на молитве.
Прошло немного времени. Потом еще немного. Вместе они слились в долгое время, но в зале по-прежнему ничего не шелохнулось. Господин Зоммер, как и раньше, сосал свою трубку и читал газету. И что там такого написано в этой газете, что ее стоит так долго читать? Но слава Богу, что он читает и не заговаривает со мной.
Перед тем как лечь, я написал на листке бумаги: «Не будите меня», положил листок в одну из моих туфель и поставил их на порог комнаты, чтобы Крулька, когда придет их почистить, нашла эту записку. Я сделал это на всякий случай, вовсе не предполагая, что буду спать долго, и тем не менее, подумав, взял еще один листок бумаги, написал на нем те же слова и положил во вторую туфлю, чтобы эта вторая записка напомнила Крульке о первой, если она о ней забудет, и тогда, да пошлет Господь сон моим глазам, никто не войдет в комнату и меня не разбудит.
И Господь действительно послал мне сон, и я спал до девяти утра, а потом я сам взял себе еще немного, уснул опять и проспал еще час. Окончательно решив встать, я сбросил одеяло и лежал, как будто проверяя, не хочу ли я еще поспать. И лежа так, уснул снова.
Глава шестьдесят вторая
То ли явь, то ли сон
Не помню, наяву или во сне, но помню, что я стою на лесной поляне, весь закутанный в талит и увенчанный тфилин, и вдруг появляется Рафаэль, сын Даниэля Баха, с футляром под мышкой. Я говорю ему: «Кто тебя привел сюда, сын мой?» А он отвечает: «Сегодня я стал совершеннолетним и теперь иду в Дом учения». Меня переполняет жалость к этому несчастному мальчику — ведь он без обеих рук и не может наложить тфилин. Но он смотрит на меня своими красивыми глазами и говорит: «Отец обещал сделать мне руки из резины». И я говорю ему: «Твой отец человек честный, если он обещал, то выполнит. Но не знаешь ли ты, что твой отец хотел спросить у меня по поводу Шуцлинга?» А он отвечает: «Отец ушел на войну, и я не могу у него спросить».
Я говорю ему: «Между прочим, Рафаэль, я подозреваю, что твоя сестра Ариэла — коммунистка. Разве она не насмехается над вашим отцом?»
«Напротив, — возражает он, — она плачет о нем, потому что он не может найти свою руку по локоть».
«Как это — не может найти свою руку?»
«Он потерял свою руку».
«Как же он тогда накладывает тфилин?»
«Не беспокойся. То, что повязывают на голову, он повязывает на голову себе, а то, что на руку, — на руку другого».
«Где же он находит руку другого?»
«Он нашел в траншее руку другого солдата».
«И ты полагаешь, что чужой рукой можно выполнить требования Галахи? Ведь сказано, что мертвый освобождается от выполнения заповедей, а тот, кто свободен от выполнения заповедей, не может освободить от них другого».
«Я не знаю», — говорит Рафаэль.
«Почему же ты сделал вид, что знаешь?»
«Пока ты не спрашивал, я знал. А когда ты спросил, я забыл».
«Я больше не буду тебя спрашивать. Иди, сын мой, иди…»
«А ты?»
«Я еще об этом не думал».
«Тогда оставь свои мысли».
«А ты? Ты разве не думаешь?»
«Если я думаю, я не вижу».
«А есть ли здесь что-то, что стоит видеть? Уж не те ли записки, которые я положил в свои туфли?»
«Пришел письмоносец, принес много писем, и на них много марок».
«Пойду посмотрю».
Он смотрит на мои ноги и спрашивает: «Как же ты пойдешь, если на тебе нет туфель?»
Я отвечаю: «Да, как странно, на мне действительно нет туфель. Как ты думаешь, не жена ли Лейбче забрала их, чтобы я не убежал?»
И тут появляется Гинендл и говорит: «Перестань разговаривать и займись своими стихами».
Я говорю ей: «Ты, наверно, принимаешь меня за Лейбче. Но ты ошиблась, Гинендл, ты ошиблась».
«Как я счастлив, что господин пришел к нам, — подает вдруг голос Лейбче. Этой ночью я видел господина во сне».
«Как это ты видел меня?» — удивляюсь я.
«Очень просто — вот так, как господин сейчас выглядит», — говорит Лейбче.
«Это тебе просто, а как на мой взгляд, совсем не просто, возражаю я. — А что это было тогда с суккой?»
[255]
«Я не виноват в этом», — оправдывается Лейбче.
«Ты виноват, господин хороший, — говорю я. — Ты виноват, но я не сержусь на тебя».
Знаете ли вы, что он сделал мне, этот Лейбче? Если нет, я вам сейчас расскажу, послушайте. Перед праздником Суккот он приходит ко мне и говорит: «Можно, я сделаю себе сукку над вашей суккой?» Я говорю: «Сделай», хотя мог бы ему и отказать. И впрямь было бы лучше, если бы он сделал себе шалаш в каком-нибудь другом месте или не делал вообще. Ведь мало того что он перелагает Тору рифмованными стихами, этот Лейбче, — он к тому же отнюдь не строг в исполнении заповедей. Но так или иначе, мне почему-то не жалко, даже если он сделает себе сукку над моей, ведь он все равно не будет там сидеть во время праздника. И вот он пришел, и построил себе сукку над моей суккой, но построил так, что обе они выглядят теперь как одна сукка, только его часть больше и красивее моей. Я стою в недоумении: во-первых, потому, что невозможно отличить, где один шалаш, а где второй, а во-вторых… во-вторых… мне почему-то забылось, что во-вторых. А он говорит: «Давайте я их покрою обе вместе». Я обрадовался его предложению и вернулся к своей работе. А накануне праздника пришел с темнотой и вижу, что он расстелил над ними простыню с дырками, а не накрыл, как положено, ветвями. Я говорю ему: «Если покрытие сукки сделано не из растений, растущих на земле, а из чего-то составного, произведенного человеком, это нарушает ее кошерность». А он смотрит мне прямо в глаза и говорит: «А мне и этого хватит». Тогда я спрашиваю: «Где же я теперь буду есть в праздничные дни, если у меня нет сукки?» Но тут моя жена слышит мои слова и говорит: «Будешь есть в гостинице». Я говорю ей: «Ты здесь? А я еще не купил четыре растения
[256] и боюсь, что лавки уже закрылись, ведь сегодня канун праздника и канун субботы, и они закрываются раньше. Как ты думаешь, может быть, поскольку первый день праздника выпал на субботу, я не стану покупать их вообще? Выполню заповедь с помощью общинного этрога, еще и сэкономлю на этом пару-другую шиллингов? Времена тяжелые, каждый должен экономить, а у меня к тому же дополнительные расходы на гостиницу…»
