Мы отправились в «Гордонию» и нашли слесаря. Он улыбнулся мне, как давнему знакомому. Как странно — все старики улыбчивы. И тот старик, которого я видел вчера во сне, и теперь этот слесарь. А вот большинство молодых последователей Гордона, напротив, выглядели сердитыми. Ну еще бы — оказывается, коммунисты выломали у них из дверей замок, вошли внутрь и испортили картины, теперь им придется ставить новый замок.
Хотя оба старика, вчерашний и сегодняшний, были похожи друг на друга, между ними была и разница. Тот, которого я видел во сне, был высокий и прямой, а слесарь, наоборот, щуплый, маленький, как школьник, согбенный, с опущенной головой. У ночного старика голова тоже была опущена, но у него это было из-за высокого роста — когда он хотел донести свои слова до моих ушей, то наклонялся ко мне, и тогда казалось, что он сутулится.
И так же, как они отличались ростом, они отличались и смехом. Смех того старика из Иерусалима был не смех, а, скорее, улыбка, которая на миг появлялась из морщин и тут же исчезала, да и улыбка эта тоже была не улыбка, а, скорее, тень улыбки. У слесаря же смех был как смех, и даже как несколько видов смеха, каждый из которых сам по себе был смех. Но каким бы смехом он ни смеялся, он при этом трясся всем телом, так что слышно было, как звенят на его поясе ключи и замки. Даже когда он не смеялся вслух, улыбка постоянно выглядывала из его морщин и освещала лицо — наверно, потому, что он был из последних хасидов Косова
[65], а косовские хасиды верят, что наш мир создан для того, чтобы радоваться, потому что, пока человек находится в этом мире, он может сложить и зачесть на свой счет все исполненные им заповеди и сделанные им добрые дела. И поскольку человек при жизни пожинает лишь плоды своих деяний, то основной капитал накопленных им добродетелей остается ему для Мира грядущего. Поэтому каждый, кто принимает это учение в свою душу, может радоваться миру, в котором живет, и утешаться своими делами, и тем самым продлевать свои дни и годы. Вот почему косовские хасиды живут долго и радуются этому. И хотя их тела высыхают от старости, улыбка, проступающая в морщинах, придает их лицам некую влажность, которая орошает душу и радует взгляд.
Сказал ему Бах, этому слесарю: «Вот тот господин, который хочет сделать себе ключ».
Слесарь поздоровался с ним и радостно пожал мне руку. Я тоже был ему рад. Во-первых, потому, что он сделает мне ключ. А во-вторых, еще и потому, что в детстве я часто подходил к его лавке, стоял у входа и смотрел на висевшие там ключи и замки. В те дни мне очень хотелось иметь большой сундук с большим замком и большим ключом. И хотя от мечты о сундуке я впоследствии отказался, но о ключе продолжал мечтать и, бывало, лежал ночью в постели и представлял себе большой, тяжелый ключ, который человек достает из кармана, чтобы открыть им свой дом. Этот желанный ключ рисовался мне в самых разных формах, но все эти формы были несущественны для его главного назначения. Только представьте себе: вот стоит в центре города дом, а в том доме есть дверь, как во всех других домах, а на этой двери висит замок. И приходит мальчик из школы, и сует руку в карман, и достает ключ, и вставляет в замок, и поворачивает его туда-сюда, и тут же перед ним открывается весь его дом. А что же там, в этом доме? Стол, и лампа, и кровать, то есть ничего такого, чего бы не было в других домах, но эта минута, когда дом открывается ключом, что в руке мальчика, — ничто с ней не сравнится.
Так что вы можете себе представить, как велик был в моих глазах старик, на входе в лавку которого висело сто или больше ключей. Бывают такие скрытые сокровища, которые открываются условной фразой — например, «Сезам, откройся». Я не искал чего-то укрытого от глаз, я просил того, что глаз может увидеть, но хотел, чтобы ключ от этого находился в моих руках.
Был тогда в городе еще один человек, который возбуждал мое воображение. И кто же это? Человек, собиравший пожертвования для Страны Израиля! Он никак не относится к моему нынешнему рассказу, и я упоминаю о нем только из-за его ключей. Стоило мне услышать звук его шагов, как мое сердце начинало частить. А когда он входил, и доставал из своего кармана ключ, и открывал этим ключом нашу домашнюю кассу Меира Чудотворца
[66], я застывал как зачарованный. Ведь это касса, в которую в каждом еврейском доме опускают сбереженные деньги, — а тут приходит какой-то человек, и открывает ее, и забирает оттуда все, что там накопилось, и никто ему ничего на это не говорит, более того — все смотрят на него с симпатией, а он садится и что-то пишет на бумаге, как врач, который выписывает больному лекарство, а потом кладет написанное перед моей мамой и говорит: «Да узришь ты приход Спасителя». Я не знал, кто этот Спаситель, именем которого он благословляет мою маму, но я знал, что никакие благословения не могут сравниться с тем, что я только что видел.
И вот теперь этот слесарь стоял передо мной, проверяя сломанный замок на двери «Гордонии», и улыбка плясала в его глазах и морщинах, как будто его радовало, что у людей еще не разленились руки, и вот — они обеспечивают друг друга работой, чтобы кровь не застоялась. И мне вдруг захотелось обнять его и приподнять. Хорошо, что я удержался, — как бы я выглядел после этого?! — так что он продолжал спокойно заниматься своим делом, ковыряясь гвоздем и извлекая замок. В конце концов он его вынул и вставил новый. А человек, недавно приехавший в город, все стоял перед ним, и хотя давно вышел из детства и уже достиг солидного возраста, но по-прежнему хотел заполучить заветный ключ. Как вы, конечно, понимаете, человек этот — я, а ключ я хотел для себя, чтобы открыть им наш старый Дом учения, потому что ключ, который мне вручили в первый день по приезде, я, как вы знаете, потерял и теперь мне нужен был новый.
Когда слесарь кончил свое дело, я сказал ему: «А теперь пойдемте со мной и сделайте мне новый ключ».
Он улыбнулся и ответил: «Разве изготовление ключа — это псалом „Хвали, душа моя, Господа“
[67], который следует произносить три раза в день? С тех пор как я себя помню, я и двух дел в один и тот же день не делал».
