Так вот, каждый день мы молимся три раза в миньяне, а в понедельник и четверг еще и читаем Тору. Кто в этот день ведет молитву, тот идет к шкафу, где хранятся свитки Торы, вынимает свиток, поднимается с ним на биму
[89], кладет свиток на стал и говорит: «Да проявится и станет зримым царство Его над нами в скором времени. И пусть же дарует Он уцелевшим из нас и уцелевшим из народа Своего, дома Израиля, расположение, милость, милосердие и благоволение» — и потом читает из Торы. А перед тем как возложить свиток обратно в Ковчег, он произносит: «Да будет воля Отца нашего Небесного на то, чтобы вновь возвести Дом жизни нашей и возвратить Свое Присутствие в нашу среду вскоре, в наши дни… Да будет воля Отца нашего Небесного на то, чтобы сжалиться над нами и над уцелевшими нашими и отвести гибель и мор от нас и от всего народа Своего, дома Израиля… Да будет воля Отца нашего Небесного на то, чтобы сберечь среди нас мудрецов Израиля, их и их жен, сыновей, дочерей, учеников и учеников их учеников во всех местах их пребывания». И потом просит смиловаться «над нашими братьями, всем домом Израиля, находящимся в беде или в неволе, пребывающим в море или на суше, — да сжалится над ними Вездесущий и выведет их из теснин на простор, из мрака к свету и из рабства к избавлению, ныне, без промедления, и в скором времени».
А вот пришли и письма от этих наших братьев — тех, что покинули Шибуш в день моего приезда. Каждое слово покрыто слезами, каждая буква кричит «ой!». Двинулись они из Шибуша, много дней провели в дороге, ночевали в разных местах, потом деньги кончились, пришлось просить подаяния у людей, щедрость которых была куда меньше их черствости. В конце концов добрались все-таки до корабля, поплыли по морю, а море грозится утопить, потому что корабль дряхлый и для плавания малопригодный. Были даже предположения, что владелец корабля нарочно хотел его потопить, чтобы получить деньги по страховке и построить себе новый. (Я и раньше слышал, что об этом корабле писали в газетах, не упоминали только, что на нем было полно евреев.) Наконец ускользнули от морской угрозы, взошли на сушу, а суша их доконала. Куда ни придешь, даже войти не позволяют. А если тамошние знатные евреи берутся хлопотать за них перед властями и вельможами, то их оставляют на день-другой, но потом снова шлют в какое-нибудь иное место, а там с ними опять то же самое происходит, что и везде. Всякая страна для них чистый ад. Разве что к адским мукам грешники присуждены лишь по будням, а в субботу даже в аду отдых, эти же и в субботу не имеют отдыха. Злодеи в преисподней, как только кто пожертвует за упокой их души, сразу получают освобождение от адских мук, а у этих вынимают всю душу и лишь усугубляют их мучения. Уж на что тяжко было на войне, но на войне хоть были враги и были друзья, а для этих теперь — весь мир враги. На войне тебе хоть довольствие было от кайзера, а тут все кайзеры мира их только голодом морят.
А еще пришла ка мне Фрейда-Кейсариха с сыновним письмом. Те, кто читал ей это письмо до меня, жестокие были, видно, люди, брались читать и читали с упреком, кололи ей тело, словно огненными иголками. Но у меня, сказала Фрейда, у меня сердце доброе, а голос мягкий, она еще помнит, как я в детстве называл ее «Фейди», я не буду к ней жесток, прочту ей сыновнее письмо спокойно. Не так, как те, которые читают, только чтобы вывести ее из себя.
Все письмо я уже не помню, лишь несколько строк, вот такие: «Под угрозой смерти, мама, не найду я никаких хороших вестей для тебя, потому что Господь и люди не дают мне покоя, я уже не помню даже, что я тоже человек. А я человек, но об этом можно сегодня только жалеть, потому что даже собаке лучше, чем мне. Ведь собаку, глядишь, и пожалеют, а меня все гонят вон, и нет никого на земле, кто бы меня пожалел. Вот пришел я в город и говорю себе: „Поселюсь здесь, заработаю себе честным трудом на хлеб, мало ли, много ли, и тебе пошлю, бедная моя, безутешная мать“. Так нет — пришли, и согнали меня с места, и сказали: „Вон!“ Пошел я в другой город — и там тоже не нашел покоя. Только ногу поставил — набросились на меня, затоптали мою честь, сравняли меня с землей: давай, говорят, уходи, убирайся прочь! И так поступают с человеком, которому всего-то и нужно, что на кусок хлеба заработать. Видать, Творец все дни над ним посмеивается, а ведь этот человек перед Богом не грешил, только служил Ему верой и правдой. Чему мне уподобить себя, с чем сравнить, матушка оставленная моя, если я стал совсем как уличная грязь, которую всякий прохожий с обуви побыстрей стряхнет, — а ведь и надо мной восходит солнце, и мне сверкают вечерние звезды. Но, увы мне, погасла звезда моей удачи, и даже солнце не овеет своими крылами потерянного и несчастного сына твоего. Зачем ты родила меня, мама моя дорогая, добычей для зверя в человеке».
Оставим, однако, до времени всех этих измученных братьев наших. Будем надеяться, что Всевышний и впрямь сжалится над ними и выведет из нужды к достатку и из тьмы к свету, и мы еще получим от них хорошие вести. Ведь с умножением зла множится и надежда. А пока восславим дарованную нам Всевышним субботу.
Я не из тех, у которых что ни день — то суббота, но вот что я вам скажу, дорогие мои братья: от сотворения мира и доныне не было у нас, у евреев, ни единого дня отдохновения. Сначала было у нас рабство египетское, потом мы стали рабами золотого тельца, потом служили всем царям Востока, потом трудились на всех царей Запада. Как не устать? Так что ж плохого, если мы просим себе один такой день, который весь был бы суббота и полный отдых от трудов?
Первую нашу субботу в Доме учения мы провели так. Моя гостиничная хозяйка пожертвовала нам две скатерти для столов, и еще одну скатерть я купил сам для стола, за которым я изучаю Тору. Расстелил скатерти на всех трех столах, зажег две лампы, и свечи тоже, и все те, кто ходит к нам обычно, пришли на молитву. Между нами говоря, пришли в затрапезной одежде, потому что специальной субботней одежды у них нет. И все же заметно было, что в них произошло какое-то изменение. Это изменение происходит с каждым человеком в канун субботы, с наступлением темноты. Ведь человек затем и был сотворен в канун субботы, чтобы войти в нее чистым, и когда бы не согрешил в раю, то все его дни так и были бы субботами. И вот теперь, как только наступает субботний вечер, душа сразу вспоминает свою первую субботу в раю и меняется к лучшему.
Собрались, и один из нас, Шломо Шамир, приветствовал субботу обычным нашим распевом и с принятой у нас интонацией. Когда он произнес благословение: «И раскинь над нами шатер мира…»
[90] — всем нам показалось, будто Святой, благословен будь Он, в ту минуту самолично простер над нами этот шатер. До той поры мир был для нас только в простом шатре, который суть временное убежище, а как только Шломо сказал: «И пусть хранят сыновья Израиля субботу…»
[91] — это было так, будто мы вошли в постоянное жилище, где мир установлен на века. Не преувеличу, если скажу, что в ту минуту мы видели лицом к лицу, как Святой, благословен будь Он, собственной персоной заключает с Израилем мирный союз навечно.
