Слабенький огонь горит в печи, зачаровывает взгляд, но не греет тело. Наша печь, точно игрушечная печурка: поставил шутник горящую свечу, обвести людей вокруг пальца, — пусть думают, будто и взаправду топят.
Что же случилось с Ханохом, что он отстранился от нашего Дома учения? Может, нашел в снегу сокровище, разбогател, нет больше нужды горбачить с вязанками? Стал я спрашивать о нем у людей в Доме учения. Сказал Реувен: «Видел его сегодня». Сказал Шимон: «Нет, вчера». Сказал Леви: «Говоришь, вчера, а не позавчера ли?» Сказал Иегуда: «С телегой видел или без телеги?» Сказал Иссахар: «Какая разница, с телегой или без телеги?» Сказал Звулон: «Большая разница, если видел в телеге, то наверняка не видел, ведь позавчера была суббота, сами слова тебя опровергают». Сказал Иосеф: «А ты что думаешь, Биньямин?» «То же, что ты, — сказал Биньямин, — но в любом случае стоит выяснить, была ли запряжена лошадь». Сказал Дан: «А если была?» Сказал Нафтали: «Если была, значит, отправился в путь». Сказал Гад: «Да мыслимо ли человеку отправиться в путь в такие холода?»
Ошибся я, что не назначил Ханоха постоянным служкой. Постоянный служка не мешкал бы с доставкой дров.
Говорю я Ханоху: «Ай-яй-яй, Ханох! Что ж ты не привозишь нам дров? Разве ты не видишь, что печь остыла и евреи дрожат от холода? Где твоя честность, где твоя жалость? С каким лицом ты через сто двадцать лет предстанешь перед Высшим судом, зная, что доставил такие неприятности сынам Израиля?»
А поскольку Ханох молчит, мои упреки становятся еще более горькими: «Ты, Ханох, жесток, и лошадь твоя, твой Ханох, тоже жестока, и телега ваша не лучше вас обоих. Евреи замерзают от холода, а вы себе гуляете в свое удовольствие по снежным дорогам. Может, даже скользите на коньках по льду, как те господа, которые только и знают в жизни, что наслаждения и удовольствия».
Разумеется, все это я не высказал Ханоху прямо, поскольку он так и не пришел выслушать эти мои упреки. Но где же он? Этим делом явно следует заняться.
Я снова спросил людей в Доме учения — что такое случилось с Ханохом? Сказали, что он, наверно, уехал в деревню и застрял там из-за снега, ведь в такой снегопад нечего и думать двинуться в обратный путь. Вот кончится вьюга, вернется и Ханох. Я сказал: «Я не за Ханоха боюсь, я боюсь, что завтра у нас совсем не будет дров для печи». А мне сказали: «Если господин только этого опасается, то ему нечего бояться. Где есть деньги, там есть и дрова, а где есть дрова, найдется, кто их и принесет».
Я было решил, что кто-нибудь из них — то ли Шимке, то ли Йошке, то ли Вапчи — сам отправится за дровами, но нет — все Вапчи, и Шимке, и Йошке предпочли остаться в тепле около печки. А доброе слово надлежит рабби Хаиму, который сам вызвался пойти к Даниэлю Блоху и принес от него дрова на плече. С того дня он ежедневно взваливал на себя мешок дров и приносил в Дом учения, а в особенно холодное время — даже дважды в день.
Теперь огонь опять горит у нас постоянно, и дюжина глаз сторожит, чтобы кто чужой не пришел и не стащил наши угли. Был бы я один — мне не жалко поделиться с человеком углями, но завсегдатаи Дома учения со мной не согласны. Они говорят: «Пусть лучше у торговок на рынке мерзнут пальцы, чем мы будем тревожить знатока Торы дважды в день». Мы с Даниэлем и сами хотели нанять кого-нибудь другого, чтобы не беспокоить рабби Хаима, но тот попросил оставить это доброе дело за ним, пока не вернется Ханох.
Глаза наших скряг в Доме учения надежней железного замка: придет человек набрать в ведро горячих углей, тут же впиваются в него двадцать четыре гневных глаза, он пугается и пятится за двери.
А снег все идет и идет, и город все больше стынет от стужи. Но в нашем старом Доме учения теперь тепло, и люди сидят вокруг печи и читают книги или беседуют друг с другом. Раз-другой вспомнилось мне, что стоит, да и следует, и даже надлежит все-таки выяснить, почему не приходит Ханох. Но сами скажите, кто в такие холода пойдет искать какого-то Ханоха?
И вот огонь каждый день пылает в печи, и каждый день заглядывают все новые люди — погреться. А некоторые и нарочно просыпаются пораньше и приходят захватить место у печи, пока не подоспели другие. Я уже рассказывал вам, что мы каждый день молимся вдесятером, а сейчас могу добавить, что у нас уже целых три миньяна — тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. А в субботний день к нам даже детишек приводят, чтобы они немного отогрелись, и дети отвечают «Аминь», но кроме этого — ответить «Аминь» и произнести «Шма Исраэль» — они ничего не умеют: учителей в городе нет, а отцы заняты, зарабатывают на жизнь, не успевают учить сынишек.
И еще я сделал следующее: принес в Дом учения бутылку вина и восстановил обычай наших отцов читать здесь кидуш в субботние вечера. Малышам я тоже дал попробовать вина, а в другую субботу прихватил с собой целый кулек конфет и после молитвы раздал им. Но не того ради, чтобы конфетами приохотить их приходить сюда — ведь на сей счет есть предостережение в Гемаре: «Почему не приносят в Иерусалим фрукты Гиносара? Чтобы паломники не могли сказать, что если бы они взошли в Святую землю только ради фруктов Гиносара, то теперь им было бы достаточно. А так взойдут ради самого восхождения». Дал просто для того, чтобы они попробовали сладкое, потому что и они сами, и все в их доме давно уже забыли его вкус.
Глава тридцатая
О Ханохе, которого нет
И вот сидим мы, как обычно, у печки, и вдруг открывается дверь, и в Дом учения с криком и плачем вбегают женщины. Я было подумал, что они пришли упрекать меня, что я не позволяло их мужьям брать у нас угли, но они, оказывается, явились кричать пред Тем, по слову Которого все возникло, кричать о том, что Ханох до сих пор не вернулся. Ханох не вернулся, и его жена и дети пришли оплакивать свою беду перед небесным ухом. Распахнули двери Ковчега и кричали: «Ханох! Ханох! Отец! Отец!»
Я забыл рассказать, что еще раньше среди городских евреев нашлись такие, которые не испугались за себя, и не побоялись морозов, и отправились искать Ханоха. Однако не нашли. А крестьяне, которые к ним присоединились, сказали: «Волки, должно быть, его съели, а кости, скорей всего, завалило снегом». Но сердце женщины жаждет утешения, и вот она пришла к Нему, к Благословенному, со слезами, и с мольбой, и с жалобой, и просит Его вернуть ей Ханоха. И ее сыновья и дочери стоят рядом с ней перед Ковчегом Завета и присоединяют голос своего плача к голосу плача их матери.
Молча стоят свитки Торы в Ковчеге Завета. Вся любовь, и милость, и сострадание мира заключены и свернуты в них. И разум говорит, что сейчас должна была бы открыться дверь Дома учения и живой Ханох должен был бы появиться на пороге. Братья любимые, как много добра принесло бы это народу Израиля в несчастном нынешнем поколении, столь бедном верой. Но дверь не открылась, братья, и Ханох не вошел. Не дай Бог, верно сказали крестьяне, что его съели волки.
Но ведь даже когда острый меч уже приставлен к шее, не должен человек отчаиваться в милосердии. Все еще может Господь, благословен будь Он, принести спасение, если суметь пробудить жалость. Поэтому наш городской раввин собрал десять честных людей и велел им читать псалмы, при этом расставив их в таком порядке, чтобы первые буквы этих псалмов составляли имя Ханох, а потом шли бы стихи, начинающиеся с букв имен его отца и матери. Все, кто разбирается в типографских делах и знает, что такого рода наборов нет в здешних странах, поймет, какого труда стоило раввину так все это составить.
