Я спросил, тяжело ли ему дается пост. Он скривил губы в подобие улыбки и ответил: «Тяжело ли мне поститься? С чего бы, ведь я не голодаю. Я откупился деньгами. Я человек мастеровой, завишу от работы и не могу пропустить ни единого часа, а тот, кто постится, работать не может, тем более в такие морозы, когда холод буквально сводит человека с ума. Тяжелая зима выпала нам в этом году, и каждому нужна теплая одежда. Даже богатые господа и дамы, у которых такая одежда уже есть, хотят пополнить свой зимний гардероб. Ко мне уже приходили от губернатора провинции, он хочет, чтобы я сделал ему два костюма для повседневной носки и один парадный, потому что его приглашает к себе сам Пилсудский. Но я передал ему, что я очень занят и не могу прийти к нему для примерки. А он ответил: „Если ты не выполнишь мою просьбу, я рассержусь на тебя“. Тогда я ему передал: „Господин губернатор наверняка знает, что город совершенно гол, и если я пойду к его милости, то мне придется отказаться от работы на своих земляков и все они умрут от холода. Я даже самому себе не успеваю сшить что-нибудь теплое, так что пусть ваша милость меня извинит, но наши евреи умирают от мороза“».
С последними словами сострадание портного к своим ближним так усилилось, что стерло с его лица всякие следы улыбки. Он побледнел, губы его задрожали, он махнул рукой и сказал: «Говорю вам, господин, зря мы стараемся. Ханох уже умер. Как умер? А так, что тащился за своей телегой, а лошадь тащилась перед ним, а снег все шел, и шел, и шел, и руки у Ханоха становились все холоднее и холоднее, и все его тело постепенно коченело и застывало. Но он собрался с силами и пошел к лошади — глянуть, жива ли она еще. Лошадь еще не умерла, зато сам Ханох стал уже холоден, как мертвец. Протянул он руки к лошади, обнял ее за шею, и так они стояли вместе — тому холодно и той холодно, но, когда они стояли вместе, им казалось, что они немножко согревают друг друга. Им это казалось в силу воображения, которым наделена всякая живая тварь. И тогда Ханох сказал своей лошади: „Хенох, майн киндхен, тебе не холодно?“ А лошадь ответила ему: „Мне не холодно, Ханох“. А он говорит: „Я знаю, что тебе холодно, но ты говоришь, что нет, чтобы не огорчать меня. Так я тебе обещаю, что эти твои слова не зачтутся как ложь. Тебе холодно, майн киндхен?“ И не успела лошадь ответить ему, как снег окончательно занес и ее, и Ханоха. Силится Хансж выбраться из снега, хочет добраться до какого-нибудь еврейского жилья, чтобы похоронили его в еврейской могиле, поднимает одну ногу, вытаскивает ее из снега, но что толку вытащить одну ногу из снега, если нужно тут же снова погрузить ее в снег, чтобы вытащить вторую? Но Ханох уже не понимает этого, потому что мозг его окоченел и не способен думать. Он вытаскивает ногу, и опускает ногу, и наклоняется всем телом — вот так и вот так, как я показываю, — но так как кровь у него уже тоже застыла, то у тела нет сил стоять, и у него подкашиваются ноги. А когда у тела подкашиваются ноги, оно падает, а когда оно падает, Ханох уже не может подняться, и это значит, что он уже упал окончательно, вот так».
И тут портной продемонстрировал мне падение Ханоха: ноги у него подогнулись, и он упал на пол синагоги. Звук падения заставил многих вздрогнуть, и кое-кто даже испугался. Некоторые отпрянули подальше, другие, напротив, поспешили подойти. Послышались испуганные крики: «Принесите воду, воду скорей! — Нет, уксус, уксус! — Принесите немного воды, тут человек потерял сознание! — Нельзя, чтобы он так лежал, нужно его растереть, пока не застыла кровь! — Кто это тут потерял сознание? А, берлинский портной! Но ведь он только что что-то говорил! — Видно, пост оказался для него слишком тяжелым. — Если так, нужно его накормить. — Боже милостивый, что вы тут столпились, отойдите подальше!»
Три-четыре человека подняли портного, принесли в старый Дом учения, положили на стал, приподняли ему голову, сбрызнули водой из таза и смочили его пересохшие губы. Потом взяли скатерть со стола для чтения и рваный, никому не принадлежавший талит и подложили ему под голову. Кто-то побежал за водкой и едой. Но портной открыл глаза и прошептал: «Нет времени, господа, нет времени, у меня куча работы. Почему вы все столпились вокруг меня, я же не могу одеть целый город». Потом голос его затих, глаза снова закрылись, и он уснул. Его губы все больше бледнели, но улыбка не сходила с них, как будто так и замерзла на губах.
Лежало поверженное тело на столе Дома учения, а чистая душа поднялась просить милосердия в Небесах. Хорошо было телу лежать, не ведая душевных терзаний. Но пока оно так лежало, а душа в Небесах спорила с Создателем, уже пришли с водкой. Открыли ему губы и влили немножко. А потом пришел рабби Хаим с чайником черного кофе в одной руке и куском сахара в другой и напоил портного подслащенным черным кофе. Постепенно портной вернулся к жизни — и к новым своим страданиям.
На выходе меня увидел раввин и приветливо спросил, хороша ли была его проповедь и чем именно она была хороша, на мой взгляд. И добавил, что вообще-то он хотел сказать больше, но увидел, что народ устал от поста и что среди присутствующих нет таких знатоков Торы, которые могли бы углубиться в суть его слов, и потому решил сократить свои речи. Напоследок он схватил меня за руку и сказал: «Пусть господин придет завершить со мной наш пост совместной трапезой, и я скажу ему все то, что я не договорил в синагоге».
Я сказал себе: «Верно говорят, что не миновать вернуться туда, где уже побывал» — и попросил у него разрешения прийти после трапезы, потому что знал, что он беден, и не хотел делить еду, которой хозяевам и без меня не хватало.
В моей гостинице я застал постояльцев за трапезой вместе с гостями. Крулька бегала, торопясь принести еду для завершения поста, Долек и Лолек сидели с покрытыми головами, как за субботней трапезой, и ели так, будто и сами постились, и даже Бабчи ела с аппетитом. Напротив нее сидела Рахель и делала вид, что ест. Хозяин сидел во главе стола с печальным лицом. Из-за боли в ногах, которая в тот день мучила его беспрестанно, он не смог пойти в синагогу и присоединиться к общине. Сейчас, когда его страдания прекратились, он сидел и потирал наболевшие места — то ли затем, чтобы похвалить их за то, что они больше не досаждают ему, то ли затем, чтобы пожурить их за то, что они мучили его весь этот день. Потерев ноги, он поднял голову и посмотрел на Рахель. Его губы искривились в крике: «Ешь, злосчастная, ешь!» Потрясенная Рахель схватила ложку и склонилась над тарелкой. Ее лицо запылало, как огонь. Хозяйка с удивлением посмотрела на мужа, а потом на дочь.
В перерывах между блюдами гости обсуждали события дня. Один из них, когда-то учившийся в ешиве, но потом бросивший ее, сказал, что пост был постом в полном значении этого слова, ибо сказано в Гемаре, что пост, в котором не участвуют еврейские отступники, не считается постом, а в нашем посте участвовало несколько таких отступников. Но другой заметил: «Что касается самого поста, это правильно, а как насчет пожертвований к посту?»
«Пожертвования к посту? А что это такое?»
Сказавший объяснил, что это такое пожертвование, которое дает тот, кто держит пост, те деньги, которые он потратил бы на еду, если бы не постился. Другой заметил: «Как завистлива Гемара к нашим делам — не позволяет нам заработать даже за счет экономии на еде». Но третий сказал: «Теперь я вижу, что с меня причитается пять злотых на пожертвования к посту. Пожалуйста, госпожа Зоммер, возьмите эти деньги и передайте жене Ханоха». Прочие гости похвалили его, и он добавил: «А если хозяйка считает, что счет не точен, я готов добавить два-три злотых». И вот так, пока ели и пили, собралась небольшая сумма для несчастной жены Ханоха. Потом кто-то предложил: «Давайте устроим аукцион». — «Аукцион?! Аукцион в Шибуше? Никогда не слышал о таком!» — «Давайте продавать благословение пищи. Кто больше всех даст, будет приглашен произнести».
