Не успел Копычинец покинуть Шибуш, как несколько человек из наших городских тут же решили сделать клойз его имени. В следующем году он пришел к нам снова, и тут случилась история, которая заставила многих наших горожан увидеть в нем очень важного среди цадиков, как среди высших, так и среди низших. История была такая. Хасиды Чортковера рассердились на Копычинца за то, что он вторгается на территорию их цадика, ибо Шибуш, как я уже рассказывал, считался городом Чортковера. И когда он вторично приехал в город, чортковские хасиды не вышли его встречать. Вот до чего у них дошло. А в том поезде, которым приехал Копычинец, возвращался в Шибуш один важный старик из чортковских хасидов, и все ожидали, что уж он-то останется на платформе, чтобы встретить копычинского цадика и принять его благословение. Но он этого не сделал, а, напротив, поторопился уйти, чтобы не оставаться среди пришедших. Однако не успел он прийти домой, как простудился и слег, и вот тут-то все и поняли, что это ему наказание за то, что он не проявил уважения к Копычинскому цадику. Впрочем, если это и не было чудо, в этом, несомненно, был знак порицания тому, кто проявил неуважение к святому человеку, даже если посчитать этот случай обычным совпадением. Как его можно посчитать обычным совпадением? Ну, если угодно, так, что старик этот и без того был слаб здоровьем, а когда бежал домой, разогрелся и вспотел, отсюда и простуда. Или, если угодно, можно объяснить его болезнь тем, что он очень разволновался из-за того почета, который оказали чужому цадику, и от чрезмерного волнения у него заболело сердце. Но и в этом случае сердце по делу наказало его — ведь копычинский цадик был из семени цадика ружинского, и он должен был бы оказать ему уважение, хотя в Чорткове ему наказали этого не делать. Так или иначе, но весь город пришел к убеждению, что рабби из Копычинцев очень силен и каждый, кто задевает его честь, получает наказание.
Когда я пошел навестить больного и рассказал ему, что говорят о нем люди, он взял мою руку в свою, улыбнулся и сказал: «Ты ведь знаешь того дурачка Эфраима, которого называют пророком. Когда он приходит ко мне, я всегда даю ему милостыню. Но однажды у меня не нашлось мелочи, и я не дал ему ничего. Он тут же проклял меня и сказал, что у меня вылетят все стекла в окнах. Не прошло и часу, как пошел сильный град и действительно разбил стекла в нескольких окнах моего дома. Я спросил жену: „Ты слышала проклятие этого дурачка?“ Она вздохнула: „Слышала“. Я сказал: „Если когда-нибудь увидишь чудотворца, то знай, что он такой же“».
В общем, так или иначе, но после всего этого в Шибуше появился третий клойз, тот Копычинский, что на Мельничной улице против бани. В копычинские хасиды подались некоторые наши простолюдины, давно завидовавшие чортковским, потому что у тех каждый день был как праздник и они относились друг к другу с братской любовью и дружбой, а к нехасидам, напротив, как к людям, не познавшим главного в иудаизме. Затем к копычинским хасидам присоединились также некоторые наши шибушские маскилим
[175], которые до того ходили в сионистах, но не нашли в сионизме того, о чем тосковала их душа. Теперь они сменили одежду и по субботам тоже стали надевать штраймл, однако эта перемена лишь усилила их душевную тоску, потому что настоящий хасидут
[176] нельзя обрести только посредством одного лишь желания и стремления — он требует подготовки души и увлеченности сердца. Но так или иначе, а в Шибуше прибавился еще один клойз.
Не помню, приезжал ли рабби из Копычинцевв третий раз в Шибуш, а если приезжал, то обрадовал ли этим своих хасидов. Будь я склонен к предположениям, я сказал бы, что после образования клойза ему не стоило приезжать. Ведь пока у него не было своего клойза, он еще мог думать, что за ним пойдет много людей. А когда клойз уже был создан, стали очевидны границы его влияния, потому что все те, кто склонен был последовать за этим цадиком, уже вошли в этот клойз. На огне, который разжигает бедняк, чтобы сварить себе немного каши с молоком, быка не зажаришь.
Короче говоря, таким манером в нашем городе появились целых три хасидских молитвенных дома, не считая Косовского, о котором уже говорилось выше. А потом пришла война и все это порушила, и все шибушские хасиды рассеялись кто куда. Одни погибли от огня и меча, от голода и болезней, упаси нас и помилуй, другие погрузились в мирскую суету, проводя время в кафетериях и карточных играх, и лишь считанные единицы одолели трудности того времени и укрепили своей твердостью веру мудрецов. Когда война кончилась и дороги стали безопасными, некоторые из них вернулись в город и увидели, что он разрушен. Они подняли, как могли, свои дома из развалин, нашли себе какой-никакой заработок и снова обратились к духовной жизни. Хасиды Чорткова опять собрались и воссоздали свой клойз. Не такой, как прежде, но все-таки что-то такое, чего не сумели сделать все прочие хасидские общины. И потому все остальные хасиды Шибуша стали молиться вместе с чортковскими в их Доме молитв. Казалось, дело идет к тому, что все они заключат союз и с радостью примут чортковское руководство — ведь бывало уже так, что евреи собирались вместе после очередного изгнания, а таких изгнаний они переживали столько, что давно должны были понять, что до тех пор, пока мы не удостоимся полного освобождения, нам придется склонять голову перед сильнейшим. Но, видно, одно дело — изгнание из Эдема, к этому евреи уже привыкли и, каким бы тяжелым оно ни было, научились выдерживать его тяготы, а вот изгнание Иакова, то бишь изгнание внутри своей семьи, — это им выдержать не под силу. И когда другие хасиды увидели, что их не признают равными в Чортковском клойзе, они стали уходить оттуда кто куда, и некоторые из этих беглецов перешли в наш старый Дом учения, хотя у нас молятся по канону Ашкеназ.
Впрочем, хотя у нас молятся по канону Ашкеназ, эти вновь пришедшие не стали настаивать на изменении нашего обычая и не внесли никакого беспорядка в жизнь нашего Дома. И нечего и говорить, что никто из них не посмел приносить в наш Дом учения водку — ни на йорцайт
[177] своих близких, ни на йорцайт родичей своих цадиков. В нашем Доме учения мы строже, чем во всех остальных Домах, следуем правилу, что каждый, кто приходит к нам, становится одним из нас. Если бы не истории о своих цадиках, которые они рассказывают друг другу, нельзя было бы их различить.
Эти их истории — они частью о величии цадиков прежних поколений, а частью — о величии цадиков нашего времени. И большинство этих историй рассказывают о чудесах, совершенных цадиками, то есть о случаях, которые выходят за рамки обычного порядка вещей и не могут быть, по их мнению, объяснены иначе как тем, что их цадики крайне любезны Всевышнему и поэтому Он готов перестроить и изменить порядки Своего творения, лишь бы доставить удовольствие любящим Его. Все эти их истории начинаются с земного, а кончаются духовным, и руки человеческие и небесные действуют в них вперемешку и помогают друг другу — если обессилеет одна, другая тут же приходит ее поддержать. Даже для телесных нужд этих цадиков Святой и Благословенный готов, по таким рассказам, творить чудеса: то пошлет пророка Илию принести цадику буханку хлеба, то велит спуститься серафиму, чтобы зажечь цадику его трубку. О раввин Авигдор, ты, который изгнал хасидского рабби Уриэля
[178] с наступлением темноты в канун субботы, — кто бы отряхнул прах с твоих глаз, чтобы ты увидел, как сегодня ученики его учеников сидят в твоем Доме учения и рассказывают небылицы о чудесах таких раввинов, которые даже щиколотки того рабби Уриэля не достигли — ни в Торе, ни в богобоязненности!
