И вот апельсины прибыли, и лежат в ящике в моей комнате, и распространяют тот же приятный запах, что на плантациях Израиля. Следовало, наверно, открыть ящик и дать один апельсин Резиновичу, который выполнил обещание и не стал задерживаться с доставкой, но я решил не открывать посылку, а компенсировать Резиновичу деньгами, потому что все апельсины я заказал для Йерухама Хофши. Во-первых, потому, что когда-то обязался поделиться с ним апельсином и теперь с большим удовольствием смогу выполнить свое обещание, а во-вторых, потому, что хотел сделать ему подарок на свадьбу. Уже в тот день, когда я заказал эти апельсины, я услышал, что Йерухам собирается жениться, и мне захотелось порадовать его в такой особенный день.
Назначено было Йерухаму Хофши жениться на Ариэле Бах. Во-первых, потому, что он сосал вместе с ней молоко ее матери. А во-вторых, потому, что ту девушку, о которой злословили, будто она преследует его, отец ее, господин Зоммер, ни за что не согласился бы отдать за ненавистного ему Йерухама. Но настали времена бунта дочерей против отцов, и Рахель Зоммер последовала за велением своего сердца и пошла под хупу с Йерухамом Хофши.
Глава тридцать восьмая
Старые счеты
Вот так — все полагали, что господин Зоммер весь мир перевернет, но не отдаст свою дочь Рахель в жены Йерухаму, а он в конце концов устроил им хупу. Лучше бы конечно, он сделал это на два-три месяца раньше, но если уж задержался, то хорошо, что не задержался больше.
Я смотрю на Рахель и недоумеваю. Еще вчера это была девочка, а сегодня она уже идет под хупу. Это вам, возможно, она могла бы показаться большой, но, как на мой взгляд, она все еще оставалась девочкой. Ведь всего несколько дней назад я разговаривал с ней как с ребенком.
Я поздравил ее и пожелал ей счастья, а тому вечному своему соседу, что обитает в моей душе, сказал, отведя взгляд: «Дружище, я же поставил тебе условие — не соблазнять меня замужними женщинами. Если ты готов выполнять это условие, хорошо, но если нет, то я не буду смотреть даже на незамужнюю». Этот дурак испугался, что я выполню свою угрозу, и тут же сделал так, что Рахель отвернула от меня свое лицо. А поскольку она отвернула от меня лицо, мои глаза и сердце стали свободны, и я стал волен делать что хочу, и вот я смотрю на мужа Рахели и думаю: «Почему он мне нравится, этот Йерухам? Потому ли, что он был в Стране, — но ведь он покинул ее и теперь ее осуждает. Или потому, что говорит на иврите? Но Ариэла и ее ученики тоже говорят на иврите. Впрочем, когда слышишь их иврит, кажется, что перед тобой катятся гнилые картофелины, в которых живы лишь червяки, что внутри их, потому что у них настоящие ивритские слова перемешаны со всем тем мусором, что напридумывали под видом иврита всякие лишенные вкуса люди. У Йерухама — ничего подобного. Когда он говорит, тебе кажется, что ты стоишь рядом с пахарем и запах свежей земли поднимается вокруг тебя».
Сегодня Йерухам сказал мне: «Почему вы не приходите нас навестить?» Я спросил: «Куда?» Он ответил: «Что значит — куда? К нам домой». Я спросил: «Когда?» Он сказал: «Что значит — когда? В любой вечер». — «В любой вечер?» — «В любой вечер и на весь вечер». Я вынул часы из кармана, посмотрел на них и сказал: «А что скажет Рахель?» Он пригладил свой чуб и улыбнулся: «Мое желание — ее желание, и ее желание — мое желание». Его черные кудри сверкали. Он стоял, спокойно глядя на меня. Я сказал: «Ты знаешь, где я нахожусь, приходи туда вечером, когда освободишься от работы, и мы пойдем вместе».
После вечерней молитвы Йерухам пришел во двор Дома учения и остановился за дверью. Я подумал: «Постоит, пока замерзнет, а тогда войдет». Но мне вспомнилась его жена, которая ждет нас дома. Я поднялся, надел пальто и вышел к нему. А перед тем как уйти, сказал рабби Хаиму: «Не знаю, когда вернусь, вот вам ключ, заприте за собой дверь». Правда, я обещал ключу не выпускать его из рук и не передавать никому другому, но тут мне нужно было уйти раньше времени.
Есть в нашем Шибуше улица, которая называется Синагогальной, по названию той синагоги, которая была на ней до того, как Хмельницкий разрушил город. Сейчас на этой улице нет ни синагоги, ни евреев, если не считать Йерухама и его жены, которые поселились там среди христиан. Когда я вошел, Рахель вскочила мне навстречу и радостно схватила мою руку. Йерухам нагнулся к печке, открыл дверцу и положил в печь несколько поленьев. Потом закатал рукава, взял обе руки Рахели в свои руки, глянул на меня одним глазом и спросил: «Ну как, годится станцевать с ней хору?»
[185]
Рахель высвободила руки, посмотрела на стол и сказала: «Ты даже стул не поставил для гостя». Йерухам взял стул и поставил передо мной, а Рахель сняла скатерть, которой покрыла поставленные на стол апельсины, подошла и села рядом с мужем на кровати.
Йерухам взял апельсин и очистил его так, как чистим мы в Стране Израиля: сначала обвел вокруг ножом и снял шапочку, потом сделал шесть продольных надрезов, отогнул кожуру лепестками и подал мне весь апельсин целиком, как на тарелке. Рахель следила за каждым его движением, словно это доставляло ей удовольствие и вызывало восхищение.
Я взял апельсин и произнес над ним благословения фруктов и Тому, Кто сохранил нам жизнь, а потом разделил апельсин надвое, половину взял себе, половину дал Йерухаму. Йерухам покраснел и сказал: «Это ты даешь мне ту половину апельсина, которую должен был дать в Стране Израиля?»
Я сказал: «Теперь мы квиты. Отныне начинается новый счет». Рахель посмотрела на мужа и спросила: «Какие у вас с ним счеты и какие секреты вы от меня скрываете?»
Мы объяснили ей, каждый по-своему, и она спросила мужа: «Но сейчас, когда между вами все ясно, у тебя уже нет ничего против него?» Я сказал: «Ну конечно, у него нет ничего против меня, зато у меня еще есть. У него осталось одно мое стихотворение, и я хочу его забрать».
Йерухам удивленно спросил: «Какое еще стихотворение?» Я сказал: «Те мои давние стихи о Иерусалиме. Я от тебя не отстану, пока ты их не прочтешь». Он внимательно посмотрел на меня и, видно, понял, что я действительно хочу услышать эти стихи. Он встал, пригладил ладонью кудри и прочитал:
На вечную верность ему до скончанья
Поклялся себе я пред Богом незримым,
И все, что имею я в мире изгнанья,
Отдать в искупление Иерусалима…
Я спросил: «Только до сих и не дальше? Раньше ты вроде знал еще одну строфу».
Он прочел:
Отдать ему жизнь мою, сердце и разум
Без лишнего слова, без лишнего счета.
Ведь он наяву и во сне — моя радость,
И будней веселье, и праздник субботы.
Я сказал: «Ты как будто нарочно останавливаешься. Что, ты больше не запомнил? Если я не ошибаюсь, там были еще строфа или две».
