Однако на следующее утро Сара пришла в гостиницу, вручила мне их книгу и сказала: «Я слышала, что все, что посвящено Стране Израиля, запрещено задерживать в доме». О этими словами она положила книгу на стол, поцеловала ее, погладила и улыбнулась мне, как улыбаются соучастнику, потому что благодаря этой книге мы и впрямь стали соучастниками в общем добром деле.
Глава сорок первая
Конец зимы
Забыт Ханох, словно умер. Хотя раввин запретил его сыновьям читать по нему кадиш, а жене соблюдать траур, ни у кого не было сомнения, что Ханох уже мертв. И я тоже так думал. С той ночи, когда он встретился мне у источника, мне было ясно, что он мертв.
Его жена вынесла на рынок ящик и сделала себе там лоток. Соседки по рынку не прогнали ее. Напротив, если ей попадался ворчливый покупатель, они напоминали ему, что она вдова, и к тому же соломенная вдова, и в доме у нее полно сирот, но пуста хлебная полка, и поэтому зачтется как особенно доброе дело, если купить у нее что-нибудь. Даже крестьянки выделяли ее по-доброму, в память о ее муже, который был честным, работящим евреем, то и дело приносили ей на продажу яйца, овощи и мед, а иногда и курицу и ждали, пока она продаст и рассчитается.
Но ее лоток не приносил ей золотых динаров, а порой — даже медных грошей. И вообще, ее занятие, как и занятие ее подруг, не находило благословения у Всевышнего. Но они уже привыкли подолгу стоять без выручки, а она не хотела привыкать. И поэтому сидела, и ныла, и рыдала, а то и пускала в ход отголоски прежних рыданий, которые раньше сжимали сердца, а теперь вызывали одно лишь раздражение у окружающих. Конечно, от женщины, чья душа истерзана страданиями, нельзя требовать сладкозвучного голоса, но ведь и покупатель не обязан стоять и слушать ее причитания. Поэтому люди обходили ее лоток и покупали у других. Несчастная женщина — мало того что ты не проявляешь милосердия к ней, так ты еще и сердишься на нее за то, что она довела тебя до такого бесчувствия.
И вдобавок ко всему ее дом был далеко от рыночной площади, поэтому, пока она сидела на рынке, ее сироты оставались без горячей еды. А когда она возвращалась, ее тут же одолевал сон и она не успевала ничего сварить для них. Встряхнется ото сна — дети давно уже спят, а она сама уснуть больше не может. Лежит на кровати и видит, как Ханох возится со своей лошадью, пытаясь выбраться из снега. Она начинает кричать: «Ханох, Ханох!» — и тут сбегаются соседи и соседки, спрашивают: «Где он? Где он?» — а она только и может, что причитать: «Ей-богу, я только что видела его и его лошадь!»
Вначале соседи жалели ее и давали ей всякие капли, чтобы поддержать ее силы. Но когда это повторилось, они послушали, что она говорит, отвернулись и пошли по своим делам. А когда это произошло в третий раз, она стали даже насмехаться над ней и спрашивать: «Что ж ты не ухватила его лошадь за хвост?» Увы, лошадь, которую видишь во сне, за хвост не ухватишь.
Как-то раз мы сидели с рабби Хаимом в Доме учения. Кроме нас, уже никого не было. Я заметил, что с ним что-то происходит: он то встает, то снова садится, то снова встает и подходит ко мне, а потом опять возвращается на прежнее место, и так несколько раз. Я спросил: «Господин хочет мне что-то сказать?»
Он ответил: «Я хочу попросить кое о чем, но боюсь, не затруднит ли это господина».
Я сказал: «Тяжело или трудно, но, если это в моих силах, я постараюсь поступить правильно». Он опустил глаза, ухватился за край стола, помолчал, потом посмотрел на меня, опять опустил голову и сказал: «Если господину не жалко лишнего гроша, то я бы попросил….» Я перебил его: «Если вы хотите удостоить меня доброго дела, то пожалуйста». Он потупился: «Я прошу той же милости, которую господин оказывал Ханоху». Я поправил его: «Я не оказывал ему милость, я ему платил за его труды». Рабби Хаим сказал: «Так не согласится ли господин платить мне так же, как он платил Ханоху?» Я ответил: «С большим удовольствием, и даже готов платить больше, потому что Ханох не занимался светильниками и не разжигал печь, а ваша честь еще и поправляет свечи и следит за лампами, так что вашего труда здесь больше, и вы заслуживаете большей оплаты. Я только не знаю, какой именно». Рабби Хаим сказал: «Сколько вы платили Ханоху, ровно столько же платите и мне». Я сказал: «Увы, я не знаю, сколько я платил Ханоху. Я обычно засовывал руку в карман и давал ему когда так, а когда иначе, сколько рука вынимала. Но если хотите, я назначу вам определенную сумму, и не нужно будет уповать на руку, потому что рука человека иногда широко открыта, а иногда сжимается сама собой».
Я назначил ему плату, и он попросил, чтобы я платил ему каждый пятый день недели. С тех пор я стал давать ему его недельную плату каждый четверг утром. Но однажды я дал ему сразу за несколько недель, потому что заметил, что его дочь, маленькая Ципора, ходит в рваных туфлях, и подумал: «Если я дам ему сразу за несколько недель, он сможет купить ей новую обувь». Но он отсчитал плату за одну неделю, а остальное тут же вернул. А вскоре я узнал, что он всю свою недельную плату регулярно отдавал жене Ханоха. На что же жил он сам? Оказалось, что он живет на те деньги, которые ему давали в плену офицеры, которых он там обслуживал, а также на то, что заработал по пути из России домой, когда ему случалась какая-нибудь работа.
Тем временем прошла уже большая часть месяца адар. Снег, прежде лежавший огромными сугробами, совсем съежился, а тот, что шел иногда, таял, не долетев до земли. У рабби Хаима стало меньше работы. Если раньше он приносил дрова для печи два-три раза в день, то теперь только один раз, да и от этой охапки иногда оставалось на следующий день, потому что холод заметно ослабел и мы уже не так нуждались в дровах. И так же, как требовалось меньше дров, требовалось и меньше керосина, потому что дни стали длиннее. А когда ослабли холода и сошли снега, дороги очистились и люди вышли на работу. Те, у кого работа была в городе, стали приезжать в город, а те, кто работал в деревне, стали разъезжать по деревням.
И сам город обрел иной вид. Улицы, всю зиму пустынные, теперь заполнились людьми, и у входов в магазины шли оживленные деловые переговоры. На первый взгляд могло показаться, что Шибуш вернулся к прежним своим временам, но на взгляд второй, верный, видно было, что все эти люди по большей части толкутся без дела. Тем не менее на углах стало больше людей, чем в нашем Доме учения. Там мы теперь вынуждены были порой ждать, пока соберется миньян, а от учения люди и вовсе увиливали — едва помолившись, тут же уходили, не прочитав ни псалмы, ни главу из Мишны. Тем не менее в нашем Доме учения дела обстояли все-таки лучше, чем в большинстве других молитвенных домов, потому что у нас каждый день все еще молились коллективно, а в тех домах миньяны собирались уже не каждый день, и поэтому там молились когда так, когда эдак, в зависимости от числа пришедших. Исключение составляла Большая синагога, где всегда собиралось несколько миньянов и потому молились часто. Так что если у нас не набиралось десяти взрослых мужчин, мы посылали туда и просили одолжить нам парочку-другую молящихся.
В Большой синагоге молящиеся были в основном из простых людей, которые не любили наш старый Дом учения. Почему не любили? Потому что в прежние времена, когда евреи были сильны в городе и главы общин пренебрежительно относились к простым людям, в старом Доме учения тем, кто был малосведущ в Торе, не разрешали сидеть на скамьях, а приказывали стоять возле раковины. В субботу и праздники им не разрешалось также надевать высокий штраймл — только сподик
[197], а в Субботу видения, предшествующую Девятому ава, дню траура по Иерусалимскому храму, когда ученые мужи сами надевали сподик вместо штраймла, простолюдинам даже сподик запрещался, велено было носить простую будничную шапку, потому что почет положен только мужам ученым, знающим Тору. И хотя сегодня в старом Доме учения нет уже ученых мужей, изучающих Тору, и образованные сравнялись с необразованными, но неприязнь простых людей к ученым мужам не исчезла. Как-то раз мы собрались на молитву, и нам не хватило одного человека для миньяна. Я попросил одного из Большой синагоги дополнить наш миньян. Он выпрямился, как столб, и сказал: «Вот как! Значит, Моше-рабейну и еще восемь таких же ученых, как он, не могут помолиться, пока не попросят Салпаада
[198], сына Хефера, прийти и дополнить миньян, а когда нужда в Салпааде проходит, они рассказывают, будто видели, как он собирает ветки с деревьев в субботу и побивают его за это камнями?»
