Он сказал: «Вы посмеиваетесь, а как по мне, так нужно плакать. С того дня, как этот мамзер появился в нашем городе, нам нет покоя — на каждый их праздник он в своих проповедях настраивает христиан против нас. Теперь вы верите, что есть правда в той истории?»
«Какая правда, в какой истории?»
«В той истории о богатой христианке, у которой был еврейский арендатор, человек представительный и симпатичный. Она его соблазнила на грех, и от этого греха у нее родился сын, которого она отдала монахиням на воспитание. Монахини отправили его в монастырь, а там монахи научили его своей вере и своим правилам поведения, и он стал потом главным священником в нашем городе».
Я покачал головой: «Ну, пусть будет так».
Он возмутился: «Но ведь я лично видел этого арендатора уже после того, как он раскаялся. Когда я увидел, как он сидит в мешковине, постится на пороге синагоги грузчиков и читает псалмы, у меня даже кости задрожали от жалости. Если бы он ушел в другой город, ему бы там приносили прошения, как хасидским цадикам».
Мои плечи вдруг отяжелели. Я распахнул пальто и пошел дальше.
Вот уже много дней я не навещал Шустера и его жену. Бедная больная женщина, никто не заходит ее проведать. Может, зайти к ним посмотреть, как там она? Или лучше не идти? Ведь если никто не приходит, она отвлекается от своих болезней, а он — от своих преувеличений. Так идти или не идти?
Зайду-ка я в Дом учения: если увижу, что печь топится, — пойду, если не топится — не пойду.
Войдя в Дом учения, я увидел рабби Хаима, склонившегося перед печкой. Я спросил: «Вы уже затопили?» Рабби Хаим ответил: «Я положил дрова и вот не знаю, зажигать или нет?» Я сказал: «Зима на исходе, но солнечные дни еще далеки. Как вы думаете, соберется сегодня миньян для дневной молитвы? Для утренней собрался с трудом». Рабби Хаим поднял руки, словно говоря: «Все в руках Неба».
Когда он вышел, я взял в руки книгу, но тут же вспомнил Шустера и его жену и сказал себе: «Итак, мы снова возвращаемся к вопросу: идти или не идти? Сделаем так: если я открою книгу и в начале страницы будет буква „н“, примем это за знак, что идти нужно, потому что с этой буквы начинается слово „нужно“».
Я открыл книгу и увидел в начале страницы букву «н».
Ну раз есть «н» — значит, НУЖНО идти. Но ведь, с другой стороны, «н» — это также начало слова «не», так что не исключено, что книга велит мне НЕ идти. Однако я ведь загадывал только на букву «н», а не на все слово, начинающееся с этой буквы, так что идти вроде бы все-таки нужно. Эй, киндхен, сказал я себе, ты зря тратишь время! С чего это вдруг ты вообще занялся Шустером? Или это не вдруг, а из-за того, что ты ощутил тяжесть своего пальто? Ну так давай, оставь в покое портного и подумай о чем-нибудь другом. Но о чем же подумать? Подумаю-ка я о злоключениях рабби Хаима. Буду представлять себе все эти его перемещения: из Шибуша в Варшаву, из Варшавы в Брест-Литовский, из Брест-Литовского в Смоленск, из Смоленска в Казань, из Казани по Волге… Как велик мир и как ничтожно место, отведенное в нем человеку! Вот, побывал рабби Хаим во всех перечисленных местах, а кончил тем, что ночует в дровяном сарае нашего старого Дома учения! Неужели здесь и суждено ему провести весь остаток своей жизни? Если бы он спросил моего мнения, я бы посоветовал ему идти жить к его старшей дочери — может быть, там он удостоится лучшего конца, чем тут в сарае.
Книга, которую я открыл в поисках указания, была не из тех, что предназначены для учения, поэтому я закрыл ее и взял другую. Та тоже оказалась не для учебы, поэтому я закрыл и ее и взял третью. Если бы я сразу взял Гемару и начал ее изучать, не пришли бы мне в голову все эти глупости. Я закрыл третью книгу и взял из шкафа Гемару.
Я взял ее в руки и задумался: что это за историю рассказал мне тот человек — будто отец священника раскаялся? Но ведь в сборнике рассказов я читал, что раскаялся в аналогичной истории сам священник? Что же они такое, все эти рассказы — истории подлинных событий или чьи-то выдумки? Но так или иначе, почему этих историй в наши дни стало меньше? Люди дела перевелись среди евреев или сила воображения у людей уменьшилась? Нет, ведь во всяком месте, где поселяются евреи, возобновляется и традиция добрых дел, и всюду они вдохновляются силой человеческого воображения и от него же получают свое благообразие и славу. Да, видимо, не во всяком месте, где совершаются добрые дела, находится человек рассказать о них: ведь сделать доброе дело куда легче, чем рассказать хорошую историю.
А кстати, в чем различие между историями о знаменитых хасидах и рассказами о других знаменитых людях народа Израиля? Если угодно, я бы сказал так: никакой особой разницы между ними нет, что есть в одних, то же есть и в других, но все другие знаменитые люди Израиля — это великие знатоки закона, и их помнят за их толкования и постановления. Хасидские же учителя — это люди действия, и их помнят за их деяния. И порой даже приписывают им то, что в народе уже известно о первых наших мудрецах. Иногда это вызвано просто совпадением имен: например, историю, произошедшую с рабби Меиром из Тиктина, приписывают цадику рабби Меиру из Перемышлян и так далее. Но с другой стороны, можно сказать и так, что между этими рассказами все-таки есть различие, потому что большинство рассказов о мудрецах Израиля призвано учить Торе и заповедям, морали и честному поведению, которым может научиться любой человек, тогда как хасидские истории призваны умножить славу самих цадиков, которые удостоены Небесами совершать такие невероятные чудеса, какие не под силу обычному человеку. Автор книги «Лекет Йошер»
[211] писал ее для того, чтобы последующие поколения знали, как вел себя его великий учитель и гаон, и тем самым учил их праведному поведению, в то время как от хасидских историй замирает душа и радуется сердце, потому что ты не можешь совершить ничего, что сравнялось бы с их чудесами.
Так почему же хасиды перестали приходить в наш старый Дом учения? Ведь они уже заключили мир друг с другом и вернулись в Чортковский клойз? А может быть, они перестали приходить по той же причине, по которой перестало приходить и большинство других людей?
Я поднял голову и посмотрел на ту гору, что высилась напротив нашего Дома учения. Она еще не зазеленела, и прохладные влажные тени покрывали ее. Но скоро на ней взойдут травы, и их осветит солнце. А стоит мне закрыть на миг глаза, как я уже мысленно в другом месте, где всегда сияет солнце, и всегда цветут деревья, и вся земля покрыта травами и цветами, и овцы идут меж домами, и их вид согревает сердце. А за овцами идет пастух, на плече у него сумка, а в губах свирель. Молча идет стадо, поднимая пыль, и вдруг какой-то баран останавливается, роет ногой землю, ложится и блеющим голосом зовет к себе подругу. И та идет к нему, а пастух стоит над ними и играет на своей свирели. Быть может, предки этого пастуха были когда-то певцами в Храме и пели там псалмы, и звуки песен тех левитов возрождаются теперь в звуках этой пастушеской свирели? А может, его предки были, напротив, из числа тех, кто разрушил наш Храм, и в его свирели запечатлелся голос их боевых труб? Не могу понять, почему это так сильно волнует мое сердце?
