«Ну, вот, — сказал мой старый товарищ, — ты, значит, побывал уже в Большом мире?»
«А ты?»
«Да и я тоже».
«И мы с тобой вернулись оттуда?»
«Да, вернулись».
«А ведь когда мы были там, в далеких странах, нам и в голову не приходило, что мы вернемся сюда».
«Может, тебе и не приходило, — сказал он, — а я все время хотел вернуться».
«Почему же так?»
Оказывается, Америка его не увлекла.
«Но ведь сейчас, когда ты вернулся, — сказал я, — ты все равно не живешь в Шибуше».
Он улыбнулся: «В этом мире нет ничего совершенного. Но если хочешь, я могу сказать, что это трагедия моей жизни — то, что я не живу в Шибуше».
«Ты так любишь Шибуш?»
«Когда человек видит, что в мире нет места, которое было бы ему по душе, он начинает обманывать себя, заверяя, что любит свой родной город. А ты — ты любишь Шибуш?»
«Я? Я еще не думал об этом».
Друг стиснул мою руку: «Тогда я скажу тебе. Вся твоя любовь к Стране Израиля пришла к тебе из Шибуша. Ты любишь Страну Израиля, потому что ты любишь свой город».
«Откуда ты взял, что я его люблю?»
«Ты хочешь доказательств? Если бы ты не любил Шибуша, разве ты занимался бы им всю жизнь, разве копался бы в документах и источниках
[233], чтобы раскрыть его секреты?»
Я перевел разговор: «Ты еще не рассказал мне, что ты делал в Америке и что делаешь сейчас?»
«Что я делал в Америке? Тянул лямку, чтобы заработать на хлеб, и так уставал, что не успевал этот хлеб съесть. А что я делаю сейчас? Пытаюсь продать разные бесполезные лекарства, которые придумывают немцы. Но не жалей меня, друг мой, как я сам себя не жалею. Сколько лет отведено человеку? Мой отец, мир ему, жил девяносто, а я удовольствуюсь и пятьюдесятью. А что до моих детей, то разве стоит о них заботиться? Вот, смотри — мой отец заботился обо мне, и какую же пользу это мне принесло?»
«А сколько у тебя детей?»
«Сколько у меня детей? Погоди, сейчас сосчитаю».
«Ты с ума сошел?!»
«Если ты будешь мне мешать, я собьюсь со счета. — И он стал загибать пальцы: — Двое, которых привела с собой моя первая жена от своего первого мужа и еще один от ее второго мужа, три дочери, которых она родила мне, один сын, которого родила мне американка, и мой старший, который родился от темненькой портнихи. Помнишь, та симпатичная брюнетка? Перед смертью она меня простила. Этот сын доставляет мне большую радость. С того дня, как умерла его мать, он регулярно посылает мне деньги и одежду. Я и сейчас приехал сюда за его счет — хочу посмотреть, стоит ли открыть здесь пекарню. Надоело сыну моего отца мотаться по миру и продавать всякую чепуху, возмечталось вернуться к отцовскому делу. Да, видно, гиблая эта затея. Не то чтобы Шибуш не нуждался в хлебе — просто здесь некому за него платить».
Я спросил, что делают остальные его дети. Он только рукой махнул: «Не спрашивай, друг мой, не спрашивай. Мою младшую дочь австрияки арестовали за коммунистическую деятельность и старшую тоже схватили заодно, хотя за ней нет никакого греха. А средняя убежала, пока и ее не арестовали, потому что она первая начала заниматься этим противозаконным делом. Эх, прошли времена, когда человек мог открыто выражать свои убеждения и его за это не наказывали. Эта Австрийская Республика зажимает свободы сильнее, чем покойный кайзер. Казалось бы, какая им разница, что какая-то маленькая гимназистка прониклась идеями Ленина. Ведь вот я и мои друзья были в пору нашей молодости анархистами, но не причинили этой стране никакого вреда. А теперь две мои девочки сидят уже восемь месяцев, и я сомневаюсь, что их скоро выпустят. Но чтобы совсем уже покончить с этой темой, скажу тебе, о чем я больше всего беспокоюсь. Я боюсь, как бы мой младший сын, от американки, не пошел тем же путем, что и его сестры. Может, у тебя есть мысль, как его уберечь от гибели? Не послать ли мне его в Страну Израиля? Но ведь и там куча неприятностей. Свои страдания, свои беспорядки, свои коммунисты…»
«Да, — сказал я, — отцы собирали сучья, а дети разжигают огонь».
Шуцлинг вздохнул: «Ладно, оставим историю историкам, а нынешние времена — журналистам, а сами давай еще по стакану, а? Как тебе нравится медовуха? Что вы пьете там, в Стране Израиля?»
«Кто пьет вино, кто газировку, а кто и чай».
«А медовуху никто не пьет?»
«Там нет медовухи».
«И ты не чувствуешь, что тебе ее недостает?»
«Я чувствую иные недостачи».
«Значит, и там, у вас, не рай? Ты еще не рассказал мне, что ты там делаешь».
«Что делаю? Я еще ничего такого не сделал».
«Скромничаешь, друг мой?»
«Нет, я не скромничаю, но, когда человек видит, что большая часть его жизни уже прошла, а он все еще словно в начале своего пути, как он может сказать, что уже сделал что-то? Сказано ведь в Гемаре: „Каждый, в чьи дни не восстановлен Храм, — он как тот, в чьи дни Храм разрушен“. Я не Храм в прямом смысле слова имею в виду, а все то, что мы делаем в Стране».
Шуцлинг похлопал меня по плечу: «Не унывай, не вы построите, как не мы разрушали. Что мы и кто мы в этом большом и страшном мире? Меньше, чем капля этой медовухи. Кстати, как она тебе? Смотри, я уже выпил пять стаканов, а ты ни одного. Пей, друг мой, пей! Вот видишь, я хотел всего лишь увлажнить свое тело, а увлажнил все нутро. Будем здоровы, друг мой, будем здоровы! Дай мне тебя поцеловать! Один раз — за нашу разлуку, за то, что мы расстались с Шибушем, второй раз за то, что мы опять свиделись, а третий — за новую разлуку, ведь я сразу после субботы уезжаю. И не говори, что, вот, мол, Шуцлинг выпил лишку, — скажи, что Шуцлингу хорошо на сердце от того, что он увидел тебя. Помнишь ту песенку, которую часто напевала моя симпатичная брюнетка? Давай выпьем за упокой ее души и споем ее песню, а?»
И он запел:
Спи скорей, сыночек, а я тебе спою
Песенку печальную про судьбу мою.
Не знавала радости я всю жизнь свою.
Спи скорей, сыночек, баюшки-баю.
Мы попрощались поздним вечером. Шуцлинг пошел ночевать к своей сестре, а я пошел в свою гостиницу, чтобы переодеться и встретить субботу в Большой синагоге. Когда я пришел туда, минху уже отслужили и в синагоге стояла тишина, а поскольку людей собралось всего на два миньяна, то казалось, что она вообще пуста — стоит и ждет, пока подойдут еще люди. А может, это мне так казалось, будто она ждет, — сама-то она, наверно, уже привыкла, что в ней собирается не больше двух миньянов.
