На заседании Совнаркома решили:
«Признавая необходимым приступить к самым энергичным мерам в целях понижения жалованья высшим служащим и чиновникам во всех без исключения государственных, общественных и частных учреждениях и предприятиях, СНК постановляет:
назначить предельное жалованье народным комиссарам в 500 рублей в месяц бессемейным и прибавку в 100 рублей на каждого неработоспособного члена семьи; квартиры допускаются не свыше одной комнаты на каждого члена семьи…
поручить Министерству финансов и всем отдельным комиссарам немедленно изучить сметы министерств и урезать все непомерно высокие жалованья и пенсии».
Обещали предоставить жилье – «не свыше одной комнаты на члена семьи». Квартирный вопрос решили просто. Хорошие квартиры отнимали и отдавали советским чиновникам. Революционный аскетизм исчезал буквально на глазах.
Через несколько дней после революции Ленин и Крупская заехали к старой знакомой – Маргарите Васильевне Фофановой, депутату Петроградского Совета.
– Что так поздно? – удивилась она. – Вероятно, трамваи уже не ходят.
Владимир Ильич, уже вошедший во вкус своего нового положения, удивился ее наивности:
– Какая вы чудачка – мы на машине приехали.
Юлий Мартов писал – до отъезда в эмиграцию: «Что касается коммунистического сословия, то его привилегированное положение почти неприкрыто, или, лучше сказать, менее скрыто, чем в прошлом году. Такие люди, как Рязанов, Радек и Рыков, которые раньше воевали против неравенства, теперь не скрывают на своих столах белый хлеб, рис, масло, мясо… бутылку неплохого вина или коньяк. Карахан, Каменев, Бонч, Демьян Бедный, Стеклов и другие просто наслаждаются жизнью. Только Анжелику (Балабанову), Бухарина и Чичерина из звезд первой величины все еще можно отметить за их простоту нравов».
Леонид Красин писал семье, оставшейся за границей: «Купить что-либо можно лишь за невероятные цены. Как вообще люди живут – загадка».
Советская власть организовала своим вождям усиленное питание. Малый Совнарком (правительственная комиссия, занимавшаяся относительно мелкими вопросами) утвердил «совнаркомовский паек». Ответственным работникам
ЦК партии полагалось на месяц (в фунтах, 1 фунт – 400 грамм): сахара – 4, муки ржаной – 20, мяса – 12, сыра или ветчины – 4. Два куска мыла, 500 папирос и 10 коробков спичек. Наркомам и членам политбюро давали больше, им, скажем, полагалась красная и черная икра. В последующие годы пайки для руководящего состава все увеличивались и увеличивались.
Нарком по иностранным делам Георгий Васильевич Чичерин пожаловался Троцкому: «Все журналисты сбежали за границу от голода, я же сбежать за границу не могу и потому дошел до крайней слабости и постепенно гасну…»
Рассказу о том, что нарком голодает, Троцкий порядком удивился и перебросил письмо председателю Совнаркома с короткой припиской: «Тов. Ленину. Неужели нельзя накормить Чичерина? Или это голодовка против «системы»?»
Время действительно было крайне трудное, однако новая власть заботилась о том, чтобы руководящие кадры не голодали, не мерзли и по возможности ни в чем не испытывали нужды. Так возникла система кремлевских пайков, отмененная только при Горбачеве. Появилась и кремлевская медицина, существующая и по сей день. Новую политическую элиту уже не так сильно интересовали мировая революция или даже социалистические преобразования в стране, сколь они были заняты продвижением по службе и получением льгот и привилегий. Чичерин же принадлежал к людям, которые не так сильно были озабочены устройством своего быта.
Сообщение о том, что нарком иностранных дел голодает, расстроило Ленина. Ценные кадры ни в чем не должны были испытывать недостатка. Он написал управляющему делами и члену коллегии Наркомата по иностранным делам Павлу Петровичу Горбунову: «Тов. Горбунов! Посылаю Вам это секретно и лично. Верните по прочтении. И черкните два слова: 1) нельзя ли обеспечить Чичерина питанием получше? Получает ли из-за границы он «норму»? Как Вы установили эту норму и нельзя ли Чичерину, в виде изъятия, обеспечить этой нормой вполне, на усиленное питание? 2) Насчет управдел Чичерин, видимо, просто нервничает. Надеюсь, Вы примете во внимание его болезненность и не будете обращать внимания на излишне суровые или придирчивые выпады Чичерина».
В тот же день вечером Горбунов написал ответ:
«Многоуважаемый Владимир Ильич! Из возвращаемого с благодарностью документа я впервые узнал о таком трагическом положении с довольствием тов. Чичерина. Ни он сам, ни лица, его обслуживающие (семья Бауман), ни разу даже не намекнули мне или моим помощникам об этом. Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты для компота и прочее. Дано одному товарищу следить, чтобы все было, а на себя я беру ответственность за проверку и недопущение недохватов в будущем.
Конечно, я виноват в том, что раньше не догадался поинтересоваться этим, но Георгий Васильевич изолировался в своей личной жизни от всех остальных настолько, что и в голову не могло прийти подумать о том, чем он живет. К его болезненной нервности я уже привык и знаю, что она за последнее время очень часто вызывается излишней доверчивостью к окружающим его людям, переводимым мною от бессистемной, иногда безотчетной и кустарной работы к определенной организованной работе. В частности, конечно, они недовольны тем, что с дипломатическо-иностранного пайка я их посадил на несколько уменьшенный».
О том, что народ голодает, не задумывались. Беспокоились о тех, кто был нужен. Все быстро менялось. Советские чиновники стремительно отдалялись от поддержавшего их народа и с раздражением воспринимали жалобы на тяжкую жизнь.
В каждом революционере прячется жандарм?
Ленинцы пришли к власти с обещанием раздавить классового врага. Вероятно, до того, как они взяли Зимний дворец, это носило теоретический характер. Но дела не заставили себя ждать. С невероятной быстротой обнаружилась готовность пустить в ход силу.
На заседании ЦК Ленин недовольно заметил:
– Большевики часто чересчур добродушны. Мы должны применить силу.
Через десять дней после Октябрьской революции в «Известиях ЦИК» появилась статья «Террор и гражданская война».
В ней говорилось об обострении классовой борьбы, продолжением чего станет гражданская война: «Странны, если не сказать более, требования лиц, сидящих между двух стульев, о прекращении террора, о восстановлении гражданских свобод».
Гражданская война не пугала.
«Был американский журналист, – записала в дневнике Александр Коллонтай. – Спрашивал: неужели я сторонница гражданской войны? Ответила ему напоминанием о лютой, жестокой, кровавой, беспощадной гражданской войне на его родине в 1862 году между северными, прогрессивными, и южными – хозяйственно-реакционными штатами. В глазах нынешних американцев «разбойники» того времени – истые «национальные герои». Слушал, но, кажется, аналогия его не убедила».
