– А где он живет?
Джером ничего не отвечает. Его заметно трясет, взгляд теряет цепкость. И кожа на лице обвисает, как будто он внезапно заснул.
– Грей, – изрекает он, нарушив паузу.
– Грей? – повторяю я.
– Подонок больше не откликается на Гоеттрейдера, – поясняет Джером. – Теперь он – Лайонел Грей. На похоронах он пытался прощения просить или еще чего, но мне было скучно его слушать. Я отмахнулся от него и пошел разговаривать с кем-то из тех, кто не отрубил мою чертову руку и не спал с моей чертовой женой. Прости, Эмма.
– Но может, имелись хотя бы косвенные упоминания о его местопребывании? – спрашиваю я.
– Нет, – произносит Джером. – Он – дурной вестник. Я ощущал этот душок на похоронах. Его словно облако окружало, вроде того, как воздух электризуется перед грозой. Предвестие чего-то дурного.
И после этого Джером выгоняет меня из своего кабинета.
102
Эмма провожает меня к автомобилю, который я взял напрокат по приезде в город.
Мы оба молчим, но она продолжает разглядывать меня, как будто строит эмоционально-геометрический график, исходя из моих генеалогических данных.
– Вы действительно считаете, что Лайонел Гоеттрейдер – ваш отец? – осведомляется она.
– А вы? – откликаюсь я.
Она вскидывает на меня взгляд, исполненный боли, и я понимаю, что зашел слишком далеко. Я перегнул палку и едва не нарушил равновесие этой сложной экосистемы, которая давным-давно развивалась в полной темноте и может совершенно непредсказуемо отреагировать на солнечный свет.
– Может, вам удастся его отыскать, – заявляет Эмма. – Если вам повезет, сообщите мне, что он за человек.
– Я и не знаю, откуда начать поиски. Мир очень велик.
– Вы не спросили, общалась ли я с ним на похоронах.
– Вы?
– Да. Это была типичная беседа – из тех, что случаются только на похоронах. Сочувствую вашей утрате. Она была блестящей женщиной. И так далее. А папа верно подметил! Вблизи Лайонела Грея или этого самого Гоеттрейдера и впрямь ощущался странный запах. Не неприятный. Озон и что-то природное.
– Он оставил вам свой адрес?
– Он предложил навестить его, если я когда-нибудь окажусь в тех краях, – уклончиво отвечает Эмма. – В присутствии отца я ничего не могла сказать, поскольку не хотела расстраивать папу еще больше. Сами понимаете, какую высокую цену ему пришлось заплатить за то, чтобы сохранить брак… И, конечно, отец вспоминает об этом каждый день, когда смотрит на рукав своей рубашки. Удивительно, но он держал все в секрете от меня, пока мама не умерла. Знаете, меня просто поразило, что мои родители нерушимо хранили свои тайны… до поры до времени.
– Я не хотел причинить кому-либо ненужную боль, – оправдываюсь я.
– Я не считаю это ненужным, – парирует Эмма.
Она отводит взгляд и очень трогательно, по-детски ковыряет тротуар пальцем ноги, как ребенок, выражающий свой протест против серьезной несправедливости.
– Мы с мамой много общались в больнице, – продолжает Эмма. – В последнюю неделю я ночевала в ее палате. Папа совсем обессилел. Он дежурил днем. А я – ночью. Вот тогда дело и обернулось к худшему.
– Сочувствую, – выдавливаю я. – Моя мать тоже умерла. В некотором роде.
Эмма непонимающе смотрит на меня.
К счастью, она не задает мне вопросов. Сейчас она – главный рассказчик.
Джером глядит на нас из кухонного окна, как вдова из сериала.
– Она долго страдала от рака, – тихо произносит Эмма. – Я наблюдала, как он поглощал ее – это происходило медленно, месяц за месяцем, как будто болезнь стремилась распробовать каждый кусочек жертвы. А потом, словно повернули выключатель, и все пошло невероятно быстро. Она упала без сознания в кухне. Внезапно оказалось, что рак у нее всюду. И после шести суток в больнице ее не стало. Она знала, что с ней, и поэтому рассказала мне о нем. Она призналась мне, что всегда любила его. Но она повторяла мне, что моего отца она любила тоже. Имейте в виду, мама никогда не имела склонности к мелодраме. Напротив, она была тверда как камень и сохранила свой характер до самого конца. Но она утверждала, что человеческое сердце не уступает в сложности и непокорности самым неприступным проблемам физики, разгадке которых она посвятила свою жизнь. Все обстоит даже хуже – потому что у физики есть решения, а у сердца – только вопросы. Она сказала, что, по сравнению с любовью, физика – ясна и понятна.
Эмма вытирает глаза тыльной стороной ладони и смущенно улыбается. Я молча делаю рукой неопределенный жест, который, как я надеюсь, выражает искреннее сочувствие.
– Мама говорила отцу, что после несчастного случая никогда больше не видела Лайонела. Но это случилось, по крайней мере, один раз. В шестьдесят восьмом году она посетила конференцию в университете Гонконга. Папе помешали поехать туда какие-то обстоятельства на работе. Я родилась примерно через сорок недель.
Эмма всматривается в мое лицо, анализируя строение черепа, черты и сравнивая их с мысленным изображением самой себя.
Но разве я могу претендовать на то, чтобы она обрела во мне родную душу?
– Кажется, он уже полвека живет на одном месте, – добавляет она. – На острове Гонконг.
– Я не представляю, что он за человек, – говорю я. – Зато я знаю, каким человеком он должен был стать. Великим.
Эмма пожимает плечами и возвращается в дом Джерома.
103
В самолете из Сан-Франциско в Гонконг я знакомлюсь с меню кинофильмов, которые можно было бы посмотреть на экране, вмонтированном в спинку переднего сиденья. Увы, мой мозг слишком перегрет для того, чтобы следить за сюжетной линией! Поэтому вместо кино я наблюдаю за попутчиками (их, кстати, четыреста человек!), а они в молчании пялятся на сияющие прямоугольники.
В мире, где я родился, потребление зрелищ в основном являлось интимным ритуалом, так что для меня восприятие трехмерного повествования, в которое внедрены твои собственные психологические особенности, – дело сугубо личное. Отмечу, что зритель во время подобного просмотра реагирует так, словно все происходит на самом деле: он смеется, возбуждается, испытывает отвращение, гнев и ужас. Делать это публично было бы столь же социально неподобающим поступком, как и пускать ветры в герметическом баке, набитом незнакомцами! (Впрочем, кто-то из сидящих в соседнем ряду, кажется, напрочь лишен застенчивости.)
Конечно, многие сочли бы данный факт прогрессом – несколько сотен пассажиров втиснуты в металлическую трубу. Ее вес достигает семисот пятидесяти тысяч фунтов, и она мчится на высоте тридцать пять тысяч – прямо над Тихим океаном: поразительное зрелище! Ну а сами путешественники, что они делают? Они ведут себя совершенно одинаково: каждый отгородился от соседа наушниками да попивает приторно сладкие напитки.
