Пожив некоторое время с Генри в Мозес-Лейк, он, пусть и с запозданием, сделался сторонником активного образа жизни, а заодно – обладателем кучи первоклассного туристического снаряжения, которое ему вдруг очень захотелось пустить в дело. Повлияло на него и путешествие в Бутан. Перед этим он совершил длинный перелет с несколькими пересадками через Тихий океан, потом некоторое время прожил на авианосце – в тесном, многолюдном искусственном сооружении, не слишком отличающемся от места, где ему предстоит провести остаток дней. Затем на несколько благословенных часов Дюб шагнул из вертолета в разреженный, холодный, пахнущий соснами воздух Бутана, прокатился на королевском «лендровере» и взобрался на туманную гору, поразительно похожую на картинку с обложки музыкального альбома семидесятых. И даже успел поразмыслить над тем обстоятельством, что неспособен воспринять это место таким, как оно есть, а только в сравнении с подобными символами поп-культуры. Через несколько часов он снова оказался на авианосце вместе с Дорджи, Джингме и сотней других облачников, свезенных подобным манером из Бирмы, Бангладеш, Непала, различных штатов Индии, Шри-Ланки и мелких островов. Дюб был поражен контрастом между тем, как естественно и уместно молодые бутанцы выглядели на краю утеса у себя на родине, и их потерянным видом на крашеной стальной лестнице авианосца, среди представителей других стран Южной Азии – столь же колоритно одетых и столь же отчужденных от родной почвы, лишь пытающихся хоть куда-нибудь приткнуть свои бесценные культурные артефакты.
У него зародилась мысль, что неплохо самому побыть поближе к родной почве, прежде чем его запустят в такое место, где он будет таким же потерянным и отчужденным, как Дорджи и Джингме на борту авианосца «Джордж Буш». Она показалась ему вполне естественной. Но когда за чашкой армейского кофе в одном из кафетериев авианосца он поделился своими планами с Тавом, тот возразил:
– Ты сверхромантизируешь грязь.
Таву очень нравилось выступать в роли адвоката дьявола. Дюб уже не раз имел с ним беседы такого рода. Он лишь пожал плечами и сказал:
– Пусть даже ты прав. Что мне грозит, если я немного поковыряюсь в грязи, пока есть возможность?
– Столбняк?
– Перед поездкой мне сделали все необходимые прививки.
– Нет, Дюб, я серьезно. Меня ты этим не купишь.
– Не куплю? Чем же, по-твоему, я тебя пытаюсь купить?
– Идеей, будто люди предназначены жить в естественной окружающей среде. Гипотезой, что грязь только на пользу.
– Ну, наша эволюция очевидным образом происходила на природе. В каком-то смысле такая среда для нас именно что естественна.
– Но ведь мы уже эволюционировали, Дюб! Мы больше не животные. Мы развились в существ, способных создавать вот такое! – Тав обвел вокруг себя рукой, указывая на крашеную сталь авианосца. – И вот такое! – Он поднял свою чашку кофе и чокнулся с Дюбом.
– И ты утверждаешь, что это хорошо.
– По сравнению с тем, что тебя разорвут гиены? Разумеется, хорошо!
– Меня не разорвут гиены. Я просто собираюсь выбраться на природу.
Улыбка Тава выглядела несколько вымученной. «Не хочешь меня понять, да?» Он сказал:
– Послушай, ты же знаешь, что я думаю по поводу Сингулярности? Загрузки в компьютер?
– Я для твоей книги написал текст на обложку.
– Кстати, спасибо тебе.
Тав говорил об идее, что человеческий мозг можно, во всяком случае в принципе, оцифровать и загрузить в компьютер. И что рано или поздно это произойдет в больших масштабах. Быть может, уже произошло – и все мы живем внутри гигантской виртуальной реальности.
Дюб кое-что сообразил.
– Ты потому и пытал короля насчет реинкарнации?
– Отчасти, – согласился Тав. – Послушай, я просто хочу сказать, что, разделяй ты ту точку зрения, к которой я пришел уже давно, относительно…
– Иными словами, испей я отравы из чаши Сингулярности? – уточнил Дюб.
– Да, Дюб, тебе прекрасно известно, что именно это я и сделал, и тем самым навсегда распрощался с представлением, будто я – дитя природы. Я им никогда уже не стану. Я уверен, что сознание человека изменчиво почти до бесконечности и что люди за какие-то месяцы, если не дни, начнут чувствовать себя в Облачном Ковчеге как дома. Мы просто превратимся в другую цивилизацию, отличную от той, в которой выросли. Сама идея возвращения к природе будет начисто забыта. Тысячелетия спустя люди будут ходить в другие турпоходы – спать в каплях, пить растворимый сок, мочиться в трубочку, все как у предков.
– Для них, – заметил Дюб – это тоже будет возвращением к природе.
– Наверное, мы будем думать именно так, – кивнул Тав.
Дюб чуть не процитировал: «Кто «мы», бледнолицый?», но вовремя передумал.
Следующие несколько недель Дюб, следуя принятым на себя обязанностям, мотался по всему свету: участвовал в том, что фотограф Марио назвал «вылазками за живым товаром», и препровождал добычу в тренировочные лагеря для облачников, где им предстояло провести остаток земных дней за сложными компьютерными играми на тему орбитальной механики. Тависток Прауз тоже участвовал в нескольких вылазках. Все остальное время он писал в соцсетях на темы, которые озвучил на авианосце. Каждый раз, открывая его посты, Дюб поражался, сколько у них читателей. Тав уже породил целую волну последователей и приобрел репутацию незаурядного мыслителя в области социологии будущей космической цивилизации.
Когда у Дюба выпадало два-три свободных дня, он обрушивался туда, где жил кто-нибудь из детей, хватал их в охапку и устраивал выезд на природу.
Генри поселился в Мозес-Лейк на постоянной основе – насколько это было вообще возможно в нынешнем мире. Он был младшим. Средняя, Гедли, жила в Беркли; она работала волонтером в благотворительной организации, так что проблем со свободным временем у нее не было. Дюб вытягивал ее на однодневные пешие походы по Маунт-Тэм или на более длительные, в Сьерра-Неваду. Старшая, Геспер, находилась неподалеку от Вашингтона – ее молодой человек, военный, проходил службу при Пентагоне.
Последний Великий Поход случился в начале октября. Дюбу оставалось еще около месяца, но он знал, что проведет его или тренируясь, или рассказывая о тренировках по телевизору. Может быть, ему еще доведется разок-другой сбежать с уроков и выбраться в короткий поход на полдня. Одно было ясно – в следующий раз он заберется в спальный мешок только в невесомости, в уютной жестянке без единого окна.
Возможно, почувствовав то же самое, Амелия неожиданно прилетела к нему в Вашингтон. Обычно в это время года она должна была вести уроки в школе, но их расписание в последнее время стало довольно зыбким. Было трудно поддерживать иллюзию, будто образование так уж необходимо детям, которые все равно не доживут до того, чтобы воспользоваться знаниями. И никогда не сдадут экзамены, к которым их готовят. По словам Амелии, это привело к своего рода Возрождению в педагогике. Ученики, на которых не давила необходимость получить хорошую оценку или поступить в приличный университет, учились просто ради того, чтобы учиться – как оно, собственно, и должно быть. Расписанная по часам учебная программа исчезла сама собой и заменилась мероприятиями, которые придумывали каждый день учителя и родители – походы по горам, художественные проекты на тему Облачного Ковчега, беседы с психологами о смерти, просто чтение. В определенном смысле Амелия и ее коллеги никогда еще не чувствовали себя настолько нужными и не имели такой возможности проявить себя с наилучшей стороны. Тем не менее расписание стало мягче, так что Амелия смогла взять пару дней отпуска, совершенно неожиданно для Дюба сесть на самолет до Вашингтона и там вместе с ним, Энрике и Геспер отправиться в горы любоваться осенней листвой.
