Но не тут-то было! Недели за три до отъезда я получил повестку из военкомата — меня призывали на двухмесячные сборы, насколько помнится, в Североморск. Поясню, что интеллигенция в Советском Союзе, малоуважаемая «прослойка» общества, несла различные трудовые повинности: время от времени ее представителей посылали в колхозы, на стройки, на овощные базы, где тогда вполне можно было встретить почтенных профессоров, перебирающих гнилую картошку. Кроме этого, на мужчин призывного возраста падала еще одна нагрузка: воинские сборы, «с отрывом» и «без отрыва» от работы. В первом случае нас обряжали в солдатскую форму и отправляли в какую-нибудь часть, где офицерам запаса предстояло жить в казарме, маршировать строем и знакомиться с новой боевой техникой. Занятия не очень увлекательные, и потому народ слушал инструкторов вполуха, бегал в самоволку, травил байки и нередко пил до посинения. Сборы «без отрыва» были еще хуже: это означало, что после работы нужно ехать в военную академию на лекции. С учетом дороги рабочий день составлял шестнадцать часов — бремя практически непосильное, и на лекциях большинство из нас спали. Я много раз проходил сборы в обоих вариантах и могу сказать, что толку от них не было никакого. Офицер лишь тогда является офицером, когда его уважают, когда он не только знает технику, но и умеет командовать, когда он стоит перед подчиненными в офицерской форме, а не в жалких обносках. А нас в армии не уважали и презрительно именовали «партизанами».
Я обратился в военкомат с просьбой перенести мне сборы на два месяца: как-никак, путевка оплачена, парткомы-райкомы пройдены, отпуск оформлен; кроме того, я уже не мальчишка, а солидный мужчина, завлабораторией, и я никогда не манкировал сборами — последние, «без отрыва», прошел всего полгода назад. Но такие мелочи военкоматских служак не интересовали, им нужно было выполнить разнарядку. Долг перед Родиной прежде всего, и никаких переносов!
Отец, узнав о нашем бедственном положении, сказал: «Я тебя выручу». Затем он облачился в свою парадную форму, со всеми медалями и орденами, и отправился к райвоенкому просить об отсрочке для сына. Похоже, он искренне считал, что ему, ветерану войны, полковнику, прослужившему в армии сорок лет, в таком пустяке не откажут. Результат оказался печальным — военком выгнал его из кабинета, и у отца чуть не случился сердечный приступ.
Мы с женой сидели на чемоданах в полном унынии, но все же я решил оформить последний документ, необходимый для поездки — справку из поликлиники. Сдал анализы, обошел врачей, и через день-другой отправился к участковому терапевту за справкой. Это была очень милая женщина, давно знакомая с моей семьей: наши дети учились в одном классе. Я застал ее с моими анализами в руках, чуть ли не плачущей. «У вас сахарный диабет, неизлечимая болезнь», — промолвила она и отправила меня к эндокринологу. Диагноз подтвердился. Не могу сказать, что я был сильно напуган — тогда, четверть века назад, я ничего не знал о диабете. Первая мысль была такой: даешь Берлин и Прагу!
В очередной раз я посетил военкомат, доложил о своей болезни и предъявил справку. Ее разглядывали с подозрением, даже намекнули, что я эту справку, видимо, купил, а потому меня направят на воинскую медкомиссию. И ведь направили. Доставили мою медицинскую карту из поликлиники — специальным курьером, в опечатанном виде, — и провели обследование заново. Убедившись, что я не симулянт, освободили от сборов окончательно и навсегда. И стал я хоть и диабетиком, но зато свободным человеком. Отчасти свободным — на овощебазу ездить пришлось все равно. Ну, овощебаза — это святое.
К чему я об этом рассказал? Да к тому, чтобы вы понимали, в каком состоянии я вторично свиделся с Прагой. Пиво пить нельзя, кнедлики есть нельзя, черный хлеб — строго по норме, и только капусту — без ограничений… Но это беда небольшая, гораздо хуже было эмоциональное потрясение, которое я тогда испытал. И потрясла меня не внезапная болезнь, а осознание факта: я, ученый-физик, в своей стране — никто. И мой отец, ветеран и военный врач, лечивший больных половину века, — тоже никто. Конечно, я и прежде об этом догадывался: перешагнув порог сорокалетия и поднабравшись опыта, я давно избавился от наивности. Но в зрелости еще тяжелее понимать справедливость нашей пословицы: без бумажки ты букашка.
Мы прилетели в Берлин, провели там три дня, а затем, тоже по воздуху, перебрались в Прагу, поселились в гостинице и, устав с дороги, заснули. Утром 16 июля я пробудился в отеле «Флора», что на Виноградах, и в некотором ошеломлении оглядел наши апартаменты. То была огромная комната, совсем непохожая на стандартный номер в немецкой гостинице: потолок выше трех метров; мебель отнюдь не новая, зато причудливая, с резьбой и всякими завитушками; в углу, за ширмой — чугунная ванна, в которой мог искупаться бегемот. Все выглядело основательным, капитальным, рассчитанным на увесистых мужчин с пивными животами и дам такой же комплекции.
Я подошел к окну. За ним возвышались леса и перекликались рабочие — гостиницу ремонтировали. Говор работников был явно не чешский и показался мне больше похожим на украинскую и русскую речь. Тут один из мастеров подошел поближе, и мы разговорились — не могу сказать, на каком языке, но понимали друг друга отлично. Это оказались югославы, возможно, сербы; мастер жаловался, что дома работы нет, а значит, нет и денег: приходится ездить в Германию и Чехословакию.
— Почему не в СССР? — поинтересовался я.
— Кто нас туда пустит?.. — ответил рабочий и добавил, что с советскими рублями в Югославии не проживешь.
Наверное, так оно и было, но, поменяв свои рубли на кроны, мы ощутили себя богачами. За рубль давали десять крон, а в те времена проезд на городском транспорте стоил крону, за триста крон можно было купить отличные кроссовки, а за двадцать-тридцать — дефицитную книгу на русском языке. Обувь в Чехии сейчас по-прежнему хорошая и довольно дешевая, чего не скажешь о книгах: в 2010 году я увидел в Карловых Варах одно из своих пособий для диабетиков, и цена ему была восемьсот крон.
В тот день, когда я познакомился с мастером-югославом, нас повели в Пражский Град, потом к ратуше на Староместскую площадь, к Пороховой башне и по другим местам обычного туристского маршрута. Не могу сказать: «Мы пошли» — нас именно «вели», так как советских туристов водили непременно группами, и в каждой обязательно имелся куратор, следивший, чтобы никто не отставал, не общался с местной публикой и спрашивал у гида не о ценах на колбасу, а о нетленном: например, где находится Музей Ленина и с какого балкона выступал Клемент Готвальд. У нас тоже имелась дама-куратор, так что впечатления этого дня были изрядно подпорчены. Сравнивая нынешнюю поездку с первой, я чувствовал себя стреноженной лошадью, косился на всякие чудеса, мимо которых мы проходили скорым шагом, вздыхал и вспоминал друга Тонду. Гиды что-то говорили, но Прага молчала, не желая возобновить нашу прежнюю любовь. И невольно подумалось мне: та ли это Прага?.. Хочет ли видеть меня этот город?.. Или разделили нас навек проклятые годы оккупации?..
В тот момент я почувствовал себя без вины виноватым. Сам угнетенный в своей родной стране, здесь я был как бы угнетателем…
На другой день нам предстояла экскурсия в Карловы Вары, но я отказался от поездки. Прежде я в Карловых Варах не бывал, и ничего меня с этим городом не связывало, а Прага с ее летними ароматами манила куда больше, напоминая о молодости. Так что я дождался, когда наша группа сядет в автобус, помахал рукой жене и, свободный как птица, направился вниз по Виноградской улице. До центра было три остановки на метро или двадцать минут на своих двоих.
