– Для искусства, олух, – отвечал Томас.
И по кухне, где мы собрались, пронеслись вздохи. Быть запечатленным на папиной картине никому не хотелось, кроме, наверное, Антона, готового рисковать и экспериментировать.
– Я больше не хочу, – жалобно посмотрел на брата Леша, который уже однажды пал жертвой экспериментов Томаса. – Мне того раза хватило.
Но кто его слушал?..
В результате на наброске Леша напоминал кальмара с отрубленными щупальцами и собственной галактикой вместо головы. В галактике плавали извивающиеся глисты. А в правом углу портрета, кажется, виднелись выбравшиеся обратно наружу кусочки непереваренной пищи.
– Это что? – возопил дядя, глядя на портрет.
– Это твоя сущность, – заявил папа и обиженно уставился на всех нас – мы смеялись. Даже Эду было смешно.
– Ты все сублимируешь, сублимируешь, насублимироваться не можешь, – сказал Леша, с огромным скепсисом глядя на свой гиперфутуристический портрет. И вынес суровый вердикт:
– Женщину тебе надо.
В гостиной вновь раздался смех, и папа надулся. Заявил, что его единственная женщина – это муза.
– Кстати, – вдруг вспомнила я об Оксане. – А хозяйка «Старого парка» – твоя поклонница, – пришлось мне несколько покривить душой. – И пишет картины. Она была бы рада с тобой встретиться. Не хочешь зайти к нам как-нибудь на кофе?
– Хозяйка кафе – это хорошо, – тотчас вклинился Леша. – Перспективно. Сколько ей лет? Замужем? Дети есть?
– Меня не интересуют женщины, – заявил папа. – Моя женщина – это муза.
– Оксана красивая, – сказала я. – И разбирается в искусстве.
А это была уже совершеннейшая правда.
Томас долго отнекивался, однако тот факт, что Оксана – его поклонница, папу сильно заинтересовал. И в конце концов он дал себя уговорить и через недели полторы все же приехал в «Старый парк». Одет при этом был крайне демократично, если можно так сказать: возвращался папа из мастерской: заляпанный красками жилет, изрядно помятая футболка и драные джинсы, на которые он перед уходом пролил ацетон, а потому пах соответствующе. Да и растрепанные темные волосы, которые он собрал в хвост, особой элегантности его образу не придавали.
Первое, что папа увидел, оказавшись в кафе, – картины Оксаны. Не замечая меня, сидевшую за одним из столиков, он поплыл прямо к ним – искусство Томаса так и манило.
Не замечая ничего и никого вокруг, Томас подошел к стене, сцепив руки за спиной, и стал рассматривать работы хозяйки кафе. Лицо его при этом было каменным, словно читал он матерные надписи на заборе и пытался провести лингвистическую экспертизу. То, что на него с удивлением смотрят посетители кафе, папа не замечал.
Когда он, протиснувшись между стеной и стулом с какой-то дородной дамой в возрасте, подошел к следующим картинам, то искренне стал недоумевать, почему эта самая дама стала орать на все кафе:
– Что за местечко?! Почему в ваше заведение приходят такие маргинальные типы?! – возмущалась она, глядя на папу. – Эй, господин лохматый! Это вам не богадельня! – зачем-то сообщила дама Томасу.
– Это вы мне? – с искренним удивлением обернулся он.
– Вам! Выйдите отсюда!
– Правильно! Что за обслуживание? – раздалось со всех сторон. – Почему бомжей пускают?
– Покиньте, пожалуйста, наше заведение, – тотчас нарисовалась одна из девочек-официанток, услышав шум и гам. Я, поняв, что случилось непоправимое, заспешила к ним.
– Почему? – искренне недоумевал Томас.
– Потому что, – стушевалась моя коллега.
– Алкоголик! – наградила папу новым званием дама, и ее со всех сторон поддержали.
– Что-о-о? – протянул он, явно начиная сердиться. – Милочка, вы в своем уме или уже благополучно выжили? – осведомился он у кричащей дамы. – Или вы запах ацетона от спирта отличить не можете?!
– Что происходит? – появилась в зале и Оксана, в отличие от папы одетая в строгое малахитового цвета платье, выгодно подчеркивающее фигуру. Томаса она тотчас узнала и потеряла дар речи.
– Да вот пускает ваш персонал в заведение кого ни попадя. Шмыгает по всему залу. Наверное, на бутылку своровать денег хочет! – пожаловалась ей дородная дама, поняв по бейджику на груди Оксаны, что она тут – самая главная.
– Знаете что, – явно обиделся папа. – Я сюда – ни ногой. Дурдом. Вот и пытайся нести искусство в народ, – сказал он с горькой усмешкой. – Всюду – быдло.
– Вот бомжи обалдели. Небось бывшая интеллигенция, – сказал какой-то мужчина, сидящий за столиком рядом.
– Это не бомж! – громко сказала я. – Это мой отец. Он художник. Извинитесь, пожалуйста.
– Катрина, – рассерженно произнес Томас. – Мне не нужны никакие извинения. Немедленно пойдем отсюда.
– Боже, Томас, прошу извинить, – проговорила опешившая Оксана, которая явно не думала, что встреча произойдет именно так.
– И картины здесь бездарные, – не слышал ее разгневанный папа. – Техника есть, а умение выразить себя потерялось в глухом лесу подсознания. Отвратительно. Уходим, дочь.
– Папа! – почти в отчаянии выкрикнула я, видя, как бледнеет хозяйка кафе. – И вообще, это – Оксана.
Томас осекся и пытливо посмотрел на женщину, явно оценивая по известным ему одному параметрам.
– Прошу извинить, – пришла в себя Оксана. – Пожалуйста, пойдемте на второй этаж – там вас ждет особый столик для наших самых любимых гостей.
– Пойдем, – попросила папу и я, беря под руку и чувствуя себя вдвойне неловко – и из-за ситуации, и из-за его слов.
Томаса уговорили подняться на летнюю террасу, которая недавно, по случаю хорошей погоды, была открыта для гостей, и посадили за один из столиков, на котором уже стояла бутылка лучшего вина, какое только имелось в кафе.
– Простите великодушно, дорогая моя, – говорил Томас, быстро остыв и поняв, что резко отозвался о работах своей поклонницы при ней же самой. – Не смог сдержать эмоции.
– Ничего, все в порядке. Вы простите за столь неожиданный прием, – отвечала Оксана, которая явно не думала, что услышит от моего отца такие слова.
– Папе понравились твои картины, – смущенно говорила я. – Просто он бывает резковат.
– Почему же, – тронула легкая улыбка губы Оксаны. – Я всегда открыта для конструктивной критики. Мне было бы интересно поговорить об этом с действительно знающим человеком.
Томас приосанился. Чувствовать себя действительно знающим человеком ему нравилось.
– Понимаете, дорогая, у вас есть потенциал, умение слышать суть вещей и частично передавать ее с помощью холста, – вещал он, держа в руке бокал с белым вином. – Но вы совершенно не знаете, как использовать ваш потенциал.
– И как же? – слушала его хозяйка кафе, подперев кулаками подбородок.
