– Нет, тетя, что вы. Я пью алкоголь крайне редко. А в тот раз действительно перебрала на празднике и отвечала неподобающе, – покаялась девушка, крепко сжимая телефон пальцами.
– Да ты не только отвечаешь, ты живешь неподобающе, – заметила тетушка. – Непозволительное поведение для юной девушки.
Она словно издевалась.
Ниночка закусила губу.
– Простите, – вновь смиренно сказала она. – Так стыдно…
– Актриса недоразвитого театра, – явно веселилась Эльза Власовна. – Я ведь вижу тебя насквозь. Что хочешь? Говори без пошлых расшаркиваний. Прямо.
– Вы говорили про наследство… – тихо сказала Нина, вдруг почувствовав себя совсем без сил. То ли бессонная ночь дала знать о себе, то ли жар от плавящейся гордости одолевал. Она никогда не думала, что будет что-либо и у кого-либо вымаливать. Тем более у проклятой жабы, которая так наломала ее с наследством.
– Наконец, родила, – гаркнула, аки ворона, Эльза Власовна и велела беспрекословным тоном: – Приходи. Завтра в восемь. Без опозданий.
– Вы же спите до полудня, – вспомнила Нинка слова домоправительницы, бравшей утром трубку.
– Не спорить, – мрачно велела ей тетка. – Опоздаешь хоть на минуту – пеняй на себя. У меня нет времени на зажравшихся девиц без мозгов.
На этом добрая родственница сбросила вызов, оставив Ниночку в душевном волнении. Хотелось задушить старую противную курицу, и обозленная до крайности девушка почти наяву видела, как та трепыхается в ее смертельных объятиях, суча ножками и разевая рот в немом крике. Только ничего поделать Нина не могла, и долго стояла в ванной комнате, держа руки под холодной водой, чтобы ничего ими не разбить.
Нина с трудом заснула, поставив будильник на пять утра, – чтобы без проблем добраться до особняка Эльзы Власовны, находящейся в элитном коттеджном поселке за городом. Ночью ей снились внезапно яркие сны – но не с сюжетами ее издевательств над наглой теткой, а совсем иные, теплые, далекие.
Она была маленькой девочкой в голубом платьице, которая гуляла по изумрудному летнему лугу, собирала ягоды в волшебном лесу, вдыхала аромат разнотравья, грела ладошки под солнцем. Была чудесным ребенком. А потом увидела, как среди деревьев мелькнуло вдруг что-то синее, что-то важное – или кто-то, – и погналась за ним, бросив на полянке корзинку с рассыпавшейся спелой земляникой. Маленькая Нина бежала так долго, что устала, запыхалась, и каждое движение в конце ее погони стало даваться нелегко. Да и лес, куда Ниночка забежала, начал меняться: воздух потемнел и стал тяжелым, грязным, тропинка исчезла, корявые деревья заграждали ей путь, пытаясь зацепить нарядное платьице с бантиками острыми ветками и цепляясь за волосы. То и дело раздавались то странные звуки, то протяжный далекий, преисполненный тоски вой, то жуткое уханье. Бежать дальше было страшно, но маленькая Нина упорно перебирала руками и ногами, как бы тяжело ей не было.
«Стой, пожалуйста, подожди!» – кричала она, но тщетно. Тот, за кем она так отчаянно мчалась, не останавливался, мелькая где-то впереди. А воздух все тяжелел и тяжелел.
Когда сил почти не осталось, лес неожиданно остался позади – она оказалась на опушке под черным мраморным небом и на пожухлой хилой траве, которой не хватало солнца, увидела кости и оскалившийся череп с провалами пустых глазниц. Над костями вился едва заметный в темноте сизый дым, как будто бы еще минуту назад кости горели.
Маленькая Ниночка зажмурилась и закричала от ужаса. И от собственного крика проснулась, запутанная в одеяле, как в коконе.
Сон не добавил Нинке оптимистичности, и еще час она просто лежала на кровати, таращась в потолок, и думала, думала, думала, становясь все злее и злее. В какой-то момент она прокралась на кухню, чтобы выхватить из холодильника что-нибудь вкусное, однако услышала, что там уже кто-то есть: оказалось, что мать. Софья Павловна сидела на стуле, включив нижний свет, положив локти на стол и думая о чем-то своем. Рядом стояли сердечные капли.
Нина не стала ее тревожить и незаметно вернулась к себе.
Уснуть удалось с трудом. А еще с большим трудом удалось проснуться спустя пару часов.
За тридцать минут до положенного времени девушка уже слонялась под мощными воротами особняка, однако по видеофону домоправительница сообщила, что ее велено пускать ровно в восемь и никак не раньше. Нина, прекрасно понимающая, что над ней издеваются, полчаса простояла у ворот, ощущая себя бедной родственницей. За городом было прохладно, к тому же пошел первый снег – как и всегда, слишком внезапный. И Ниночка, хоть и была в плаще и целомудренном черном простом платье до колена, замерзла, как суслик, мысленно поливая «проклятую крысу» помоями. Зато, когда ворота распахнулись, она мигом взлетела на территорию особняка и быстрым шагом направилась к дому, важному, как и сама Эльза Власовна. Настрой ее был решительным.
Ее проводили в знакомую просторную и чопорную гостиную, обставленную в истинно английском стиле, и даже принесли горячий кофе, к которому Нина, хоть и замерзла, но не притронулась.
«Небось яду подмешали или плюнули», – мрачно подумала она, с огромной нелюбовью осматривая гостиную: все эти вазочки, безделушки, картины, фотографии в тяжелых медных рамках, на которых Эльза Власовна была запечатлена в разные периоды своей жизни. Когда-то, почти полвека назад, если не больше, она была более чем миловидной девушкой с гордо расправленной спиной и шикарными светлыми волосами; покорительницей мужских сердец и законодательницей моды в городе. Со временем красота увяла, но не исчезла полностью, оставшись вместе с чувством стиля и врожденным достоинством. Да и взгляд остался прежним: пронзающим насквозь, хлестким, подозрительным. И привычка презрительно поджимать губы никуда не делась.
Одна из фотографий, черно-белая, особенно заинтересовала Ниночку. Судя по заднему плану, это был весенний Питер, предположительно годов пятидесятых. Нинка даже встала, чтобы лучше рассмотреть снимок.
Эльзе Власовне было лет, наверное, двадцать пять или несколько больше – определить по фото оказалось сложно. Она была одета в легкое, не лишенное элегантности платье с плиссированной, ниже колен, юбкой. На голове красовалась шляпка, на тонком запястье – замысловатый браслет. Туфли-лодочки на каблуке завершали этакий романтический образ. Вещи были явно качественные, но советского пошива.
Эльза счастливо улыбалась и смотрела на удивление тепло – но не в камеру, а куда-то влево.
«Ничего так, стильненько бабка одевалась. Как ее только за границу пускали в то время», – подумала невольно Ниночка.
– Можешь не рыскать. Все ценные вещи я держу в сейфе. А на кухню, где хранятся серебряные столовые приборы, пускать не велю, – скрипучим голосом заявила пожилая родственница откуда-то сверху, и Журавль невольно задрала голову – на втором этаже стояла сама хозяйка дома, облаченная в длинное темно-изумрудное парчовое платье с высоким воротом, закрывающим шею. Она царственно спустилась по лестнице и села напротив внучатой племянницы в кресло, предварительно хорошенько просверлив ее острым, как шило, взглядом.
