Потом мы плавно перешли в кинозал, и вот мы сидим уже в кинозале клуба Дома металлурга и смотрим кино, взявшись за руки крест-накрест.
– Убит певец Алекс Киш! – говорят с экрана.
– Киш – сын Солнца, – говорю я.
– Киш? Это ты врешь. Киш – это Коэффициент Использования Шпура, – говорит Валера. – Киш – это просто. Буришь шпур. В шпур – динамит. Поджигаешь шнур. Пш-бум-бам. Хоре. Собирай руду, плавь с нее металл.
– Киш – сын Киша. Киш – Кыш.
Вот ведь, пропадла! Неужели же она его убьет?
– Я в БВС работаю. БВС – это буровзрывная служба.
– Нам как спецодежду лайковые перчатки дают, шпуры заряжать.
А на экране все идет своим чередом. Ищут два следователя, один в клетчатой кепке, кто Киша-певца укокошил.
Думали сначала, что адвокат. Тот вроде все кругом на личной машине крутился, а потом думали на того дурака, что Сольвейг переделал, а Киш украл, а потом запутались – смотрят, что-то не то. Ничего им не понятно, а понятно, что тот, кто Киша укокошил, болел малярией. Ищут, значит, кто болеет малярией, а кто, спрашивается, может сейчас болеть малярией, когда она как болезнь почти канула в прошлое?
– А где ваши ребята, – спрашивает Валера, – где Мороз, где Длинный?
– Боб с Морозом в Красноярск распределились. Чуть коньки не отбросили. Там зима, знаешь какая была – тридцать, сорок, пятьдесят. В пальтишках лазили на работу. Мороз плеврит схлопотал.
– А сейчас где, слиняли, что ли?
– Оба слиняли, Мороз в Москву, Длинный в Баку.
– А Якут что, где?
– Где Якут. Известное дело, где Якут, в Якутии. Письмо получил. Он – начальник партии. Он пока не надерется, с него толк есть.
– А Тришка?
– В ящике.
– В Казахстане?
– А фиг его знает где.
– А этот, рыжий?
– Какой рыжий?
– Ну, тот, что носки сушил.
– А, тот, тот – старший научный сотрудник.
А тут-то и оказалось, что следователь заметил у одной актерки какую-то баночку на старинном рояле. А другой следователь не заметил. Тогда они пришли к ней в квартиру, когда ее душил муж-адвокат, которого раньше подозревали в убийстве. В баночке оказалось лекарство от малярии. Актерка сидела почти совсем голая. Они ее и арестовали. Малярией болела актерка, и на руке ее был свеж еще порез от ножа, которым она укокошила Киша. Актерка – его бывшая, старше его на восемь лет любовница – пришибла пацана из ревности к его другим любовницам и что денег у ней мало. Поймали ее, а тут и другие тоже плачут, там кто голые, кто полуголые – певицы, модельерши – всех хватает.
И в зале еще не зажгли свет, но зрители уже стояли, стоя приветствуя замечательную игру актеров, имена которых замелькали на экране.
Стоя приветствовали, одновременно увлекаемые неведомой силой к выходу.
Так и уходили, влекомые, повернув голову к экрану, где мелькало на красно-зелено-голубом фоне «Жан, Джорди, Беата».
Причем табачный дым поднимался уже, как ни странно, к потолку и, как ни странно, виден был, несмотря на темноту.
Зажегся свет. Тут все себя стали вести по-разному, поскольку находились в различных состояниях.
Подростки, пробираясь бочком около стеночки, злобно распихивали зрителей, отправляясь и спеша неизвестно куда.
Девочки, парно взявшись паровозиком, трогали друг друга за грудь через подмышки.
Мужики смотрели друг на друга, связанные круговой порукой, одуревшие были их лица от голых и полуголых, а жены их беседовали исключительно друг с другом, но неизвестно о чем.
Старички и старушки шли, сохраняя умильное выражение лица и как бы окончательно утратив видимые глазу принадлежности своего пола.
Девушки не сопротивлялись больше жманью веселых кавалеров в хорошей одежде.
И какая-то женщина выбежала на середину, остановив поток, увлекаемый к двери неведомой силой, и крикнула, подняв правую руку, а обращаясь, по-видимому, к подругам:
– Представьте себе. Я не устаю видеть этот фильм. Я видела это несколько раз и не устаю видеть.
И еще какой-то сидел в ложе старого клуба, где кресла обтянуты старым подновленным синим бархатом, и строго смотрел в опустевший белый экран, какой-то с усиками и черными бакенбардами, в железнодорожной форменной фуражке, – важный, величественный, неприступный.
А когда уже притушили свет, то оказалось, что всем в общем-то на это дело, на убитого Киша начихать. Все довольные и возбужденные стеклись к выходу, оставляя нас с Валерой одних, плачущих, сидящих.
Но не все же нам сидеть, плакать.
– Давай выпьем еще, что ли, – говорит Валера, – за упокой души Коэффициента Использования Шпура.
– Ты не понимаешь, старик, – заныл я, – ведь этот фильм нечто большее, чем обычный банальный детектив. Он бичует возвеличивание идолов из молодежи. Он показывает, как слава приводит их к падению и печальному концу, бичует их распутный образ жизни.
– В «Белой ночи» и выпьем, – решает Валерка.
– А тебе в смену когда завтра?
– Завтра. Шахта, – отвечает Валера. – В… в пять пятьдесят вечера, третья смена. Понял?
– Понял, – слезливо отвечаю я, – но не могу. Извини. Завтра утром – в рудоуправление. Я в НИИ. У нас это строго. Пить – ни-ни. НИИ.
Ну, а впрочем-то, конечно, в «Белую ночь» и еще куда-то, где через соломинку и прочие безобразия: помню только – полосатенькая такая юбка чья-то и негр браслетами тряс, ручными. Звали вроде бы Мгези, а может, и нет, а может, и не негр вовсе, и не юбка. А в общем-то – это все не так уж и важно, где, что и как. Я вот думаю, что, может быть, даже не играет роли и описание просмотренного мною фильма про Киша.
Важно, что сняли тогда, в тот же день с меня мои замечательные подаренные часы.
А так как рассказ этот не просто рассказ, а детективный, называется детективным, то вот и догадайтесь – кто? Кто снял мои часы с меня?
Помните, я велел вам отметить себе шпану в клешах?
Так вот – она – нет.
Она бы, может, и могла, но в Заполярье летом, как известно, летом ночью день. Все светло. Мы шли из темного пустого кинозала клуба Дома металлурга в «Белую ночь» в 23 часа 30 минут местного времени, а на нас солнце с неба светило. Нет, снять часы шпане летом в Заполярье очень трудно.
Детектив есть детектив. В нем все может и должно быть. Уж не друг ли Валера, пригретый мной на груди, подло снял? Ведь он тоже отмечен (его глаза заблестели, увидев мои часы).
Да нет! Что вы! Как можно! Помилуйте! Валера? Снять?
Полгода жил я у него графом в общежитии, и мы ели картошку из одной алюминиевой сковородки двумя алюминиевыми вилками, украденными в столовой Дорогомиловского студгородка г. Москвы. Да к тому же он получает сто шестьдесят плюс районный коэффициент один и пять плюс десять процентов «полярки». Какое уж там красть, снимать часы у друга!
