И опять отправился товарищ У́ченый к человеку неизвестной национальности по фамилии Иванов, где и повстречался в новый трудный для него час с Сыном Доктора Володей, который к тому времени был переведен из фотографии на какую-то большую должность при кладбище от горкоммунхоза.
– Что, Гриша, годы идут, а нас все… – засмеялся Сын.
– К месту говоришь, хорошо, правильно, – одобрил У́ченый.
– Пошарили, или как?
– Точно. По статье.
– Газетной?
– Угу. И по собственному.
И Иванов крутил, крутил крантик винный, крутил, а потом больно осуждающе на друзей смотрел, потому что их деньги карманные уже все к нему перекочевали, а эти люди нехорошие, знай, стоят, рассуждают, без совести, без стыда совсем, понимаешь, качаются, и милиционер на них смотрит, а это позорит, потому что и так начальство про ларек сомневается, и про Иванова сомневается, вот такие дела, уй, лучше б шли вы домой, люди, раз друг друга больше угощать не можете!
А Гунька, верный друг, уже предлагал У́ченому занять скромную, но почетную должность фотографа по мертвецам.
И выкатилась слеза из правого глаза Григория Гавриловича, и обронил он только: «Эх, Фазан, многим я тебе обязан, старый ты дружище мой!»
Фазан тоже плакал, не стыдясь своих слез, но не искренне. «Эх-ма, жизнь – тьма, а держаться человека надо…»
И тогда отдали они неприступному посланцу солнечных стран ручные часы «Победа», принадлежавшие У́ченому, и на них выпили столько вина, что началась первая весенняя гроза и грохотал гром, и шумел воздух, а они шли по улице и пели, и ливень хлынул, и влюбленные уже прятались в телефонные будки, стеклянные телефонные будки, а друзья шли простоволосые, шли и спрятались в подворотне, где и нашли меня. А так как давно не ценили меня за гордость и сочинительство, то после короткого разговора набили мне морду.
Уважая товарища У́ченого, как концентрат жизненных метаморфоз, я подал-таки «на суд», чтоб им с товарищем дали по пятнадцать суток.
Но Григорию Гавриловичу выдали всего трое. Вот и хорошо сделали, потому что человек он уважаемый, а также – герой моего рассказа, и вмешиваться в его судьбу я не имею никакого права. Жаль только, что подлец Сыбин почему-то опять вышел сухим из воды, но, с другой стороны, кто ж будет с мертвецами всякие административные действия проводить? Так вот посмотришь на божий свет и увидишь, что всякая тень имеет свои светлые крапинки.
Итак, вступил У́ченый в свою новую должность, предпоследнюю. А должность эта заключалась в том, чтобы заснимать усопших прямо в гробах, придавая им с помощью фотографии вид торжественный и суровый, и чтоб скорбные родственники тоже горевали на снимке; на одном жена, на другом детишки, на третьем жена и детишки вместе. А если была у покойного мать жива, то У́ченый и с ней делал снимок, но матерей обычно не было, потому что они умирают раньше тех, кого родили.
А отцы и подавно.
Кстати, помог У́ченый и мне в трудный для меня час – запечатлел папашу моего, когда тот распрощался со всеми земными делами. И я на фотографию эту не могу смотреть без рыдания.
– Эх, – думаю, – и пес же ты, Григорий Гаврилович, хорошо ты меня когда-то изобразил – суровости и печали у меня во взоре много. Да и от бати тебе тоже спасибо. Знал бы батя, что такой солидный внушительный министр из него получился после смерти, так он, наверное бы, даже раньше умер.
Однако в моральном отношении здорово сдал Григорий Гаврилович, а все потому, что связался с лабухами, музыкантами, которые за гробом идут. Очень уж они через свою профессию стали большие циники и скептики. Именно от них шло множество слухов не только про покойников, но и про живых людей, а именно: что мертвецов часто ПОТОМ в гробах находят живыми, дескать – рвались-рвались на свободу они, а ПОТОМ только и померли. И я раз сам слышал, как некто Зуев, оттуда же, с кладбища объяснял в магазине объединившимся с ним на троих грузчикам из РОСБАКАЛЕИ:
– Точняк я говорю, не свищу, ну – падла буду. Не верите вы, не верите, а вот на моих глазах было в сорок девятом году. Тащим мы жмурика по проспекту Сталина. Петя тогда у нас работал, которого машиной в високосный год прошлый задавило вместе с заведующим аптеками. На корнете играл Петя – светлой памяти был человек, поняли? Несем по городу, чин чинарем. Родственники плачем на тротуарах народ останавливают – все по порядку. И вдруг покойник встает и говорит: «Откуда?» И материт с гроба в гроба мать твою и мать, и дочку, и жену и всю общественность. Ох уж и радости-то было. Позвали и нас, музыкальную команду, на поминки, на воскрешение, значит, и напоили допьяна, а уж и играли мы в тот день лучше оркестра кожзавода. Вот. Единственный раз мы людям радость доставили и сами развеселились до скончания веков.
И вот эти-то люди и повлияли на доселе безупречного Г.Г. У́ченого, что и с ним всякие темные дела стали твориться. Одна история даже в газеты попала, хотя случай был так же прост, как и темен. Пришел У́ченый на квартирку одну, в глухом флигельке, на хулиганской улице расположенную, и когда заснял старушку-пеструшку покойницу, то она восстала из гроба и говорит товаркам своим: «Ай ли увидим теперь, какая я в гробу скоро лежать буду в белых тапочках. Побачимо!» И товарки тоже выражают свою радость и одобрение этому факту, а У́ченый смотрит в зеркало и видит, что волос его стал сед весь до корня, а ему кричит старушка, чтоб он с фотографиями не тянул.
С этого дня совсем на нет сошел товарищ У́ченый, и уже стал он называть покойников «жмурики», и уже грустно глядел на него из-за кладбищенской ограды Сын Доктора Володя, прикидывая – куда это катится человек, и стал уже люто ненавидеть Григорий Гаврилович халтурщика-фотолюбителя, обычно из студентов, который крался за похоронной процессией косогорами, возникал около заборов и трансформаторных будок и, щелкая ФЭДом, зарабатывал себе на брюки и кусок мяса с подливкой. Но и это еще не все: дошел герой повествования нашего до того, что как-то проехал на колбасе городского трамвая с барабанщиком Колей, которому было ровно 62 года, проехал, хотя это совсем уж ни в какие ворота не лезло, потому что Коля был бородатый и притачал к спине огромный свой инструмент. А Григорий Гаврилович увешан был камерами и блицами, а день был воскресный, хотя с утра дождливый, и народ стоял по тротуарам в столбняке, видя такую фантастику, в таком стоял столбняке, что трамвай, если бы захотел, мог забрызгать грязью самое лучшее в городе К. шевиотовое пальто. И бог весть что бы еще приключилось с товарищем У́ченым, если б не настал декабрь 1961 года и сам Н.С. Хрущев не зашел случайно в московское отделение Союза художников и не увидел бы там всякие неправильные картины. А как услышал наш город его простые слова об идеологии и прочих писателях с художниками, тут-то и Григорий Гаврилович очнулся от своей плохой жизни и сказал сам себе: «У́ченый, разве ты не слышишь, как задушевно и тревожно Никита Сергеевич говорит, ведь он вроде бы как под знамена собирает старых бойцов идеологического фронта – самого ответственного участка борьбы с империализмом. Так, что ли? В стороне? Не-е, шалишь, мы мирные люди, но наш бронепоезд…»
