И вот тут, как раз через год, когда Арон отощал совсем, и брюки на нем уже старые болтались, ввалился поздней ночью в дом гость. Говорит, вот, отмотал срок, а куда податься — ума не приложу. Сидел десять лет, жена сбежала, в доме чужие люди живут, податься некуда. А тут на зоне знакомец твой адрес дал — поживу пока у тебя, осмотрюсь. Ну Арону тоже от такого гостя податься было некуда, он пустил. Тот пожил у него с недельку, а как уехал, оставил денег за постой. Вскоре второй гость пожаловал, по тем же рекомендациям. А поскольку человек Арон был общительный и веселый, то со временем у него в доме образовалось нечто вроде гостиницы для вновь освобожденных граждан. Да и те, кто в городе остался, — не забывали, захаживали в гости.
Никто не знает, чем в самом деле занимался Арон с тех пор. Только работы он больше не искал, дом его стал полная чаша, бесконечно там крутились странные компании, женщины бывали очень неприятные. Чем они там все занимались — бог весть. Дом у них был частный, вон там, за озерами. Улочка в три шага называлась Ягодный тупик. Вокруг дома — высокий забор, заглядывай не заглядывай — ничего не увидишь. Многие девчонки стерли каблуки, гуляя до Ягодного и обратно. Но как ни вытягивали шеи, как ни становились на цыпочки — даже дома самого не видели, не то чтобы Яшкиной тени в окне.
Мне он не нравился — честно скажу, но, как попадался где-нибудь на улице, все равно сердце в пятки уходило. Глаза синие-синие, черные кудри и веснушки по всему лицу. И синий свитер. Он на меня действовал как сигнал тревоги.
Знаете, когда в войну: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» — аж мороз по коже от этого голоса. Так и я на него реагировала. По коже — мурашки, в глазах — паника, и быстренько куда-нибудь сверну тут же, хотя мне, может быть, совсем в другую сторону. Трусиха я была всю жизнь, особенно по части мужчин — большая трусиха. Эх!..
А вот Анна была поначалу к Яшке совершенно равнодушна. Встретит, спокойно мимо пройдет. Да и он ее не замечал. А что там замечать, когда он уже взрослый был, а мы едва в шестой класс перешли.
Что мы про Яшку знали? То же, что и все. Где работает — непонятно. Летом в колхозе вроде бы шабашит, строит что-то где-то, но чтобы постоянно на работу ходить, как наши родители, как все, — то нет, не работал. Одного этого тогда было достаточно, чтобы чураться его компании. И вдруг слушок пополз — девушка у него. Нам, конечно, как и всем, любопытно было — кто же отважился с ним ходить-то.
«Ходить» — это словечко все включало, все наши зыбкие представления о мире взрослых, самым пронзительным где, конечно, был поцелуй. Поцелуй — это было почти все — как предложение немедленно пожениться примерно. И вот стали мы с Анной поглядывать, с кем же темный ангел связался. С Алкой из десятого «б» или с Валькой Евсеевой, которая с восьмого класса на завод ушла. Алка была первая красавица, а у Вальки было вольготно, мать ее в ночную смену работала, так весь день у нее компании разные водились, пока квартира пустовала. Да и отца не было. Словом, вот она-то не побоялась бы с Яшкой ходить. Но время шло, а мы этого так и не узнали.
Анне-то все это не очень интересно было, это я все. То он мне приснится ни с того ни с сего, то встречу где-нибудь, аж коленки подгибаются от ужаса и восторга. Да и темным ангелом его величать я начала. Где-то вычитала, я тогда уже увлекалась стихами, пьесами, так что магия и мистика были моими постоянными спутницами. Везде я искала сверхъестественного, отовсюду ждала чуда.
Так, наверно, люди ищут любовь. Представляете, как долго приходится ее ждать?! Я недавно прочла где-то, что интеллект человека созревает к пяти годам. Маленький человечек уже тогда все понимает и чего-то все смутно ждет. Мамочкины объятия для него теряют свою прелесть, а ведь еще недавно, в младенчестве весь мир умещался у теплой материнской груди, в ее объятиях. А потом — томление. Сначала эпизодическое, похожее на начинающуюся ангину, непонятное. Затем все более и более определенное. И вот в какой-то момент уже все вокруг тебя наперебой говорят о любви, а ты о ней все еще ровным счетом ничего не знаешь. Подруга рассказывает: люблю, сердце болит. И глаза у нее сверкают так неистово… И завидуешь, хотя ничего такого почувствовать не можешь. Только с каждым днем все напряженнее и напряженнее становится ожидание. Да где же она? Может быть, сейчас вон из-за того угла — тебе навстречу? Нет? Да почему же так долго? Все ведь уже влюблены!
И в какой-то момент становится невыносимым это чувство ожидания, оно сводит с ума, и ты принимаешь за любовь все что угодно, что попалось на глаза в какой-то критический миг твоего страдания, твоего ожидания…
— Вы хотите сказать, что любовь — это один из видов импринта? Напряжение достигает пика — как цыпленок выколупывается из яйца. И первое, что он видит — первый движущийся предмет, это и есть мать, мир, любовь — все?
Мне было удивительно, что незнакомая немолодая женщина пускается со мной в такие рассуждения, воспоминания. Но, когда она отвлеклась от своего рассказа и заговорила о детях, о том, как долго приходится ждать человеку любви, а главное — о нежелательном порой выборе, я мог бы поклясться, что она говорит как мать, то есть — о своей дочери. И я навострил уши и налил ей вторую чашку чаю. Мне не слишком была интересна драма ее лучшей подруги, тем более что дело-то было давнее, но любое слово, отдаленно касающееся Евы, я ловил как маньяк. Мне было интересно про нее решительно все. От того, какого цвета носочки она любила в детстве, до того, как вздыхает, когда приходится ложиться спать или…
— Это тоже, тоже… Хорошо вы сказали: импринт. В самую точку. Если следовать этой аналогии, то ведь большинству человечества так никогда и не суждено увидеть родную маму-курицу, бегут себе за мячиком, за резиновой игрушкой, за любой ерундой, которую подсунет им экспериментатор-затейник.
— А экспериментатор в нашем случае Он? — спросил я, многозначительно указывая вверх.
— Даже не знаю, кто именно подталкивает нас туда, куда мы так стремимся. Мне кажется, существует множество сил в этом мире. В младенчестве и чистоте души мы действительно связаны с Богом как-то напрямик, без всяких посредников. Но едва вырастаем, едва окунаемся в то, что называется человеческим обществом, то в силу вступают разные темные силы. Бесы мучают. Причем в молодости эти бесы тоже молоденькие, игривые и простые, как две копейки. Бесы ревности, страсти, зависти. Но едва начнешь понимать, что жизнь имеет конец, страшиться этого конца, как являются совсем иные бесы. Они не представляются. И мучают. А ты даже не знаешь, что именно тебя так одолевает…
Я, наверно, вас отрываю от дел. Вы ведь…
— Я вас умоляю, — взмолился я, — никаких дел сегодня у меня нет, и я не прощу себе, если не выслушаю вашу историю до конца.
Она улыбнулась и стала необыкновенно похожа на свою дочь. Хотя Ева не улыбалась мне ни разу. И мне так захотелось увидеть ее улыбающейся…
У детей все происходит внезапно, все случается вдруг. Время преображения. Анна превратилась в красавицу в одно лето. Только радости от этого было мало.
Нам казалось, это ключик — в один прекрасный день стать взрослыми, красивыми, талантливыми. И все двери этого мира распахнутся перед нами, и встретят нас с улыбкой добрые ангелы. Но нет этих дверей и нет ангелов. А есть только все тот же мир, который ты так страстно мечтаешь превратить в рай, а он сопротивляется, ускользает, прячет свои сокровенные тайны, не желает искриться и петь. Только стоны тяжелых серых будней продолжаются бесконечно.
