И не поговорила. И столько лет промучилась потом из-за этого. А сейчас понимаю, не стала бы она меня слушать. С какой стати ей отвечать на мои вопросы? С какой стати в чем-то признаваться? Как вы думаете?
Глаза ее были влажными, как будто слезы недавно высохли. Но слезы-то высохли давно, может быть, больше с тех пор и плакать не получалось. Мне, наверно, стало бы ее очень жалко, так она на меня смотрела. Стало бы, не имей эта история ко мне ровно никакого отношения. А теперь эта история была про меня. И жалость была совсем неуместным чувством. Каким-то далеким, из обычного мира. А в том мире, где я теперь оказался, у меня осталось только одно чувство — страх. Страх перед тем, что со мной уже сделали. Что со мной смогли сделать. Смогли ведь, кто же помешает повторить все еще раз? Это называется судьба? Это то, что я всегда называл таким красивым словом? То есть моя судьба — умереть, едва прикоснувшись к счастью? И этого не изменить?
Есть ведь уже человек, который дважды пытался все изменить. Но у нее не получилось. Хотя она все знала наперед. Но вот теперь и я знаю, что с того? Сидеть и ждать, что же моя судьба собирается со мной сделать?
— Вы верите в судьбу? — спросил я Ольгу Владимировну.
Голос мой звучал жестко.
— Не знаю, — ответила она. — Раньше мне казалось, что всегда можно что-то изменить, что-то предпринять. Но я стала свидетелем таких событий, которые сделали меня фаталисткой. Мне кажется, все свершится по задуманному сценарию, хотим мы того или нет. Противиться бессмысленно. Можно только попытаться понять…
— И вы поняли, что случилось с вашей подругой?
— Нет, ничего не поняла. Ее случай — это просто взрыв, атомный взрыв, который прогремел в моей жизни, и я все время теперь оглядываюсь назад, на дымящуюся воронку. Никуда от нее не деться.
Она взглянула на часы и встала.
— Господи, только подумать. Я сижу у вас здесь уже почти час, говорю бог весть о чем, а вы настолько вежливы, что даже не напомните, что пора и честь знать.
Она грустно улыбнулась мне и потянулась за клеткой с канарейкой.
— Я помогу! — Слова мои прозвучали, вероятно, с огромным энтузиазмом, сам от себя такого не ожидал.
— Не стоит, — сказала она. — Клетка почти невесомая. А Евы все равно нет дома, разве вы не знаете?
— А где она? — спросил я как идиот.
Как будто я всегда знал, где была Ева, а вот именно теперь она позабыла поставить меня в известность о своем местопребывании.
— Они сегодня экзамен сдают, преподаватель уезжает, а он их всегда так задерживает…
Наверно, на моем лице проступили следы разочарования, которое я всеми силами пытался скрыть, потому что она спросила:
— Сказать ей, что вы заходили?
Я вспомнил все, что она мне сейчас рассказала, и подумал, что если мне и суждено так глупо умереть, то у меня и права какие-то есть в этой истории. У меня там еще в этой истории идиотской счастье запланировано. Той же судьбой, между прочим. Так почему бы не использовать свой шанс? А то не ровен час, в этой серии как-нибудь без счастья обойдется.
— Обязательно скажите, — ответил я. — Непременно.
14
Она ушла, а я встал у окна с сигаретой, посмотрел на супермаркет, где круглосуточно суетился народ, посмотрел на перекресток, где вечно стояла нетерпеливая пробка из машин. Все это меня так раздражало еще вчера. Или позавчера? Но сейчас светофоры мигали в темноте как елочные огоньки, а супермаркет так славно переливался огнями, и люди входящие и выходящие — были такими славными и приветливыми.
Им предстояло жить. А мне — нет. Кто-то решил за меня, что мне лучше попробовать начать все сначала. А потом — еще раз — сначала. А потом — еще. Я подумал, что конца, может быть, даже и не предусмотрено у этой истории. Может быть, когда-то давно я провинился в чем-то перед судьбой, и она устроила мне такую пытку, наподобие сизифовых упражнений, в которой нет никакого смысла, кроме наказания. Может быть, я сделал нечто такое, за что нет прощения, за что полагается гореть в аду, но ад мне заменили на тысячу жизней, где я умираю в самый сладкий момент.
Чем ближе была Ева, тем меньше мне хотелось умирать. И тем больше хотелось зацеловать ее до смерти. Хотелось жить, но только — с ней. Вот если бы я в ней ошибся, тогда — пожалуйста. Тогда — сколько угодно согласен умирать. Но тут у меня была какая-то чудовищная убежденность в том, что я в ней не ошибся. Она уже была так близко. На расстоянии вытянутой руки. И мне хотелось закрыть глаза и падать куда-то в вечное блаженство, которое мне сулили ее губы, она вся.
И чем больше я ощущал ее близость — еще не состоявшуюся, или нет — состоявшуюся, но где-то в другом мире, в другом измерении, но уже в каком то очень близком измерении, грозящем прорваться в наше, чем больше я понимал, что она, скорее всего, испытывает нечто подобное и думает обо мне примерно так же, как я о ней, тем больше мне хотелось сопротивляться.
Почему я должен умереть? Потому что так сказано в дневнике сумасшедшей? Тут я вспомнил последнюю встречу с Ингой, и по спине побежал холодок. Она мало походила на сумасшедшую. Нет, такие аффирмации нынче не сработают. Почему я погиб в первый раз? Я сам так решил. Сам себя убил. Чтобы не сгнить в тюрьме. А если бы мне сейчас предоставили такую дилемму? Пытки, допросы и после — расстрел или самому нажать на урок? Господи, прости, я выбрал бы то же самое.
Но во второй-то раз я точно не собирался умирать. Да и что за вирус преследует меня? Разве в советское время убивали мелких жуликов? Вот так, целясь из окна обычного жилого дома, на глазах всего честного народа? С трудом верится. А с какой стати они вообще меня ловили?
Так я рассуждал, сидя с незажженной сигаретой у окна, пока мне самому не стал странен предмет моих раздумий. Я думал о своих прожитых жизнях так, будто это была реальность, неотделимая от меня. Такая же реальность, как для любого другого человека, к примеру, воспоминания о далеких событиях раннего детства.
Я пощупал свой лоб. Зажег сигарету и попытался выбросить из головы весь этот бред, настроиться, быть может, на работу над диссертацией, но что-то внутри уже в ужасе стонало: «Какая, к чертовой матери, диссертация?! Какая диссертация, когда речь идет о жизни и смерти?! Твоей!!!»
И я снова курил у окна, глядя на расплывающиеся огоньки в темноте, качал ногой и не противился больше панике, которая хозяйничала в моей голове. А что-то все-таки во всей этой истории казалось мне странным. То, что моя собственная судьба, прежде всего, была странной, — это понятно. Но что-то было еще. Посторонняя женщина, которая любила меня из одной жизни в другую и никак не хотела понять, что все мы (да, да, я дошел до того, что объединил себя с Яшкой и Карским в один персонаж и принялся думать от лица нас троих) ее просто не любим. То есть она ничего, конечно, для некоторого ухаживания, времяпровождения и прочего. Но ничуть не лучше и не хуже дюжины других наших знакомых. И уж (теперь я говорил за себя одного!) конечно, я не собирался связывать с ней свою жизнь, ни на одну минуту меня не посетила такая нелепая мысль.
