Сажусь на твердый пол. Выхода нет. Нет выхода из этого спортзала. Нет выхода из этой школы. И никогда не было. Я хочу думать о чем-нибудь приятном, но не могу. Закрываю уши. Я плачу. Выхода нет.
Я целую вечность брожу и ползаю по этой школе.
Наверное, многие думают, что страх, ужас и угроза недолговечны. Что они поражают тяжело и быстро, а потом проходят. Так вот, все не так. Страх, ужас и тревога не проходят, если не замещаются каким-нибудь другим чувством. Глубокий страх старается задержаться и укорениться, если получится. Его нельзя ни обогнать, ни перехитрить, ни подавить. Если с ним ничего не делать, он постепенно отравляет весь организм. Страх – как сыпь.
Вижу себя; я сижу в синем кресле рядом с книжной полкой в своей комнате. Горит лампа. Я стараюсь думать о ней, об идущем от нее приглушенном свете. Хочу, чтобы у меня в голове были такие мысли. Думаю о своих старых туфлях, синих, которые у меня вместо домашних тапочек. Мне нужно сосредоточиться на чем-то за пределами этой школы, за пределами мрака, калечащего, враждебного молчания – и песни.
Моя комната! Я провожу в ней много времени, и она все еще существует. Она еще там, пусть даже меня в ней нет. Она реальна. Моя комната реальна. Надо только думать о ней. Сосредоточиться на ней. Тогда она реальна.
В моей комнате у меня есть книги. Они меня утешают. У меня есть старый коричневый заварочный чайник. Носик у чайника выщерблен. Он куплен очень давно на «гаражной распродаже» за доллар. Вижу, как чайник стоит на письменном столе среди ручек, карандашей, блокнотов… рядом с тесно уставленными книжными полками.
Мое любимое синее кресло просело под моей тяжестью. Постепенно приняло мои очертания. Я сижу в нем очень давно. Оно приняло мою форму, приспособилось ко мне, только ко мне. Сейчас я могу пойти туда и посидеть в тишине своего сознания, там, где я бываю часто. У меня есть свеча. Одна, только одна; ее никогда не зажигали. Ни разу. Свеча темно-красная, почти малиновая. Она в форме слона, белый фитиль вырастает из спины. Подарок от родителей на конец учебного года – я стала лучшей ученицей в классе.
Я всегда думала, что когда-нибудь зажгу эту свечу. Но так и не зажгла. Шло время, и мне все труднее было ее зажечь. Всякий раз, как я думала, что случай подходит для того, чтобы зажечь свечу, казалось, что я все никак не могу решиться. Так что я ждала более подходящего случая. Она и до сих пор там – незажженная – на книжной полке. Ни разу не было подходящего случая. Как такое могло случиться?
– Он проработал в школе больше тридцати лет. Раньше никаких инцидентов не было. В его личном деле никаких особых пометок.
– Никаких? Это тоже необычно. Больше тридцати лет на одном месте. В одной школе.
– Жил неподалеку отсюда, в старом доме. Кажется, раньше там была ферма его родителей. Они оба давно умерли, так мне сказали. Все, с кем я разговаривал, утверждают, что он был довольно тихий. Просто ему как будто трудно было разговаривать с людьми. Он не умел общаться. Или не пытался. Наверное, ему было просто неинтересно. В обеденный перерыв он обычно сидел в своем пикапе – за школой. Сидел, и все. Вот и весь отдых.
– А что у него со слухом?
– У него были кохлеарные имплантаты. Он слышал все хуже. У него развилась аллергия на определенные виды пищи, на молоко и молочные продукты. Он вообще был довольно болезненный. Он не любил спускаться в бойлерную в подвале. Если там надо было что-то сделать, он всегда просил спуститься кого-нибудь другого.
– Странно.
– И куча блокнотов, дневников и книг… Вечно он сидел, уткнувшись носом в книгу. Помню, как-то я увидел его в классе естествознания, когда уроки уже закончились; он просто стоял и смотрел в пространство. Я понаблюдал за ним и пошел в класс. Он меня не заметил. Он не убирал, как ему было положено. У него не было никаких причин там находиться, поэтому я очень осторожно спросил, что он там делает. Он не сразу ответил, а потом обернулся, спокойно приложил палец к губам и шикнул на меня. Просто невероятно!
– Очень странно.
– А прежде чем я успел ответить, он сказал: «Я даже часы не хочу слышать». Потом он прошел мимо меня и скрылся. Я не вспоминал о том происшествии до последнего времени.
– Интересно… если он был. так умен, почему он так долго работал уборщиком? Почему не занялся чем-то другим?
– Почти на любой работе приходится общаться с сотрудниками. И в перерыв не отсидишься в своем пикапе.
– И все-таки… школьный сторож? Вот чего я не понимаю. Если он стремился к одиночеству, почему работал в таком месте, где его окружали люди? Не было ли это такой добровольной пыткой?
– Да, если вдуматься, возможно, так и было.
На четвереньках ползу вдоль стены – по-моему, за ней музыкальный класс. Кровь из носа капает на пол. Я не в классе. Я оказываюсь в узком коридоре снаружи. В класс можно заглянуть через перегородку. Голова раскалывается, горит. За перегородкой много красных стульев и черных пюпитров для нот. Они стоят в беспорядке.
Никак не могу выкинуть из головы родителей Джейка. Как его мама меня обняла. Она не хотела меня отпускать. К концу вечера она выглядела довольно жалко. Она была встревожена и напугана. Она боялась не за себя. За нас. Может быть, она знала. По-моему, она всегда знала.
В голове одновременно миллион мыслей. Я теряю способность ориентироваться, я путаюсь. Он спросил, что я о них думаю. Теперь я знаю, что я думаю. Не то чтобы они были несчастны, просто они застряли. Застряли друг в друге, застряли в том месте. От каждого по отношению к другому исходила скрытая обида. Поскольку в доме была я, они старались вести себя как можно лучше. И все равно не могли полностью скрыть правду. Что-то их расстроило.
Я думаю о детстве. Меня одолевают воспоминания. Не могу остановиться. Думаю о событиях детства, о которых я много лет не вспоминала. Не могу сосредоточиться. Не могу отчетливо вспомнить людей. Я думаю обо всех.
«Мы просто разговариваем», – сказал Джейк.
«Мы общаемся, – просто ответила я. – Мы думаем».
Когда я останавливаюсь отдохнуть и потираю рукой затылок, то нащупываю проплешину размером с четвертак. Выдергиваю еще прядь волос. Волосы неживые. Все видимые клетки уже отмерли. То, что мы причесываем, подстригаем и укладываем – уже мертво, лишено жизни. Мы видим волосы, трогаем их, моем, ухаживаем за ними, но они мертвые.
Руки у меня по-прежнему в чем-то красном.
А сердце? Я сержусь на него. Оно постоянно бьется. Мы по привычке этого не замечаем, так почему сейчас я замечаю, как оно бьется? И почему сердцебиение меня злит? Потому что у меня нет выбора. Когда сознаешь, замечаешь собственное сердцебиение, ты хочешь, чтобы сердце остановилось, перестало биться. Хочется отдохнуть от постоянного ритма. Сделать перерыв. Нам всем нужно отдохнуть.
Самые важные вещи постоянно не замечают. Пока не случается что-нибудь такое. Тогда на них уже невозможно не обращать внимания. О чем это говорит?
