– Не возитесь больше с этим попом, – сказал он. – Священники нас больше не интересуют. Бросьте их в лагеря и забудьте.
Маке не верил своим ушам.
– Но они же вели подрывную деятельность против фюрера!
– Причем добились успеха, – сказал Крингеляйн. – В отличие от вас.
Маке подозревал, что в глубине души Крингеляйн был этим доволен.
– Наверху было принято решение, – продолжал суперинтендент, – свернуть программу «Т-4».
Маке был ошарашен. Нацисты никогда не допускали, чтобы на их решения влияли опасения непосвященных.
– Мы пришли туда, где мы сейчас, не благодаря заигрываниям с общественным мнением!
– Но на этот раз придется.
– Почему?
– Фюрер не посчитал нужным объяснить мне лично причины своего решения, – едко сказал Крингеляйн. – Но догадаться я могу. Программа вызвала необычайно яростные протесты от той части населения, что обычно ни во что не вмешивается. Если мы будем упорствовать, то рискуем вступить в открытое противостояние с церковью, со всеми конфессиями. А это нам не годится. Мы не должны ослаблять единство и целеустремленность народа Германии – особенно сейчас, когда мы воюем с Советским Союзом, нашим сильнейшим на данный момент противником. Поэтому программа закрыта.
– Слушаюсь, – сказал Маке, сдерживая злость. – Еще какие-нибудь указания будут?
– Можете идти.
Маке направился к двери.
– Маке.
Он обернулся.
– Слушаю.
– Смените рубашку.
– Рубашку?
– У вас на рубашке кровь.
– Да. Прошу прощения.
Маке протопал вниз по лестнице, кипя от злости. Он направился в свою комнату в подвальном этаже. Отец Петер был все еще жив.
Ворвавшись, Маке снова заорал:
– Кто тебе рассказал про Акельберг?
Ответа не было.
Он вывернул рукоятку до максимума.
Отец Петер кричал долго; но потом наконец замолчал – уже навсегда.
XIII
Вокруг особняка, где жила семья Франков, был разбит небольшой парк. Метрах в двухстах от дома, на полого поднимающемся склоне, стояла маленькая беседка, со скамейками, открытая со всех сторон. В детстве Карла и Фрида играли, что это их загородный дом, и устраивали долгие воображаемые приемы, где у них были дюжины слуг и высокопоставленные гости. Потом эта беседка стала их любимым местом для разговоров, где никто не мог бы их услышать.
– Когда я впервые села на эту скамейку, у меня ноги до земли не доставали, – сказала Карла.
– Как жаль, что нельзя вернуться в те дни, – сказала Фрида.
День был душный, влажный, пасмурный. Обе они были в платьях без рукавов. У них было тяжело на душе. Отец Петер умер: как заявила полиция, покончил с собой в камере, впав в уныние от размышлений о своих преступлениях. Интересно, думала Карла, его тоже избили, как ее отца? Все казалось ей ужасно похожим.
И еще десятки таких брошены в камеры по всей Германии. Кто-то выступал с публичными протестами против убийства больных людей, кто-то лишь передал кому-то распечатку проповеди епископа фон Галена. Неужели их всех будут истязать, думала Карла. И спрашивала себя, как скоро ее постигнет та же судьба.
Из дома вышел Вернер с подносом. Он понес его через лужайку к беседке.
– Девчат, как насчет лимонада? – весело спросил он.
Карла отвернулась.
– Нет, спасибо, – холодно ответила она. Ей было непонятно, как он может вести себя как ее друг, после того как проявил себя таким трусом.
– Мне тоже не надо, – сказала Фрида.
– Надеюсь, мы не поссорились? – сказал Вернер, глядя на Карлу.
Как он мог такое говорить? Конечно, они поссорились.
– Вернер, отец Петер умер, – сказала Фрида.
– Наверное, его до смерти замучили в гестапо, – добавила Карла, – за то, что он отказался терпеть убийства таких, как твой брат. Мой отец тоже умер, по той же причине. Много других людей – в тюрьме или в лагерях. А ты сохранил свое тепленькое местечко, так что все нормально.
Вернера ее слова явно обидели. Это Карлу удивило. Она ждала, что он будет защищаться или напустит безразличие. Но он, похоже, искренне расстроился.
– Разве вы не понимаете, что мы по-разному делаем кто что может? – сказал он.
Жалкая отговорка.
– Ты не сделал ничего! – сказала Карла.
– Может, и так, – печально сказал он. – Значит, не будете лимонад?
Девочки не ответили, и он вернулся в дом.
Карла была зла на него и возмущена, но не могла не чувствовать сожаления. Прежде чем оказалось, что Вернер трус, она чуть было не влюбилась в него. Он ей так нравился, в десять раз больше любого другого мальчишки, с кем она целовалась. Она не сказала бы, что ее сердце совершенно разбито, но она была глубоко разочарована.
Фриде повезло больше. Эта мысль мелькнула у нее, когда она увидела выходящего из дома Генриха. Фрида была очаровательна и любила повеселиться, а Генрих был серьезен и задумчив, но при этом они как-то подходили друг другу.
– Ты его любишь? – спросила Карла, пока он был еще слишком далеко, чтобы услышать.
– Еще не знаю, – ответила Фрида. – Хотя он ужасно милый. Наверное, я им восхищаюсь.
Может, это и не любовь, подумала Карла, но к этому идет.
Генриха так и распирало желание рассказать новости.
– Я просто не мог не пойти к вам и не сказать сразу же, – сообщил он. – Мне сказал отец после ланча.
– Что сказал? – спросила Фрида.
– Правительство свернуло программу. Она называлась «Акция Т-4». Убийство неполноценных. Теперь она прекращена.
– То есть мы победили? – сказала Карла.
Генрих горячо закивал.
– Мой отец потрясен. Он говорит, что никогда не слышал, чтобы фюрер когда-нибудь шел на поводу у общественного мнения.
– А мы его все же заставили! – сказала Фрида.
– Слава богу, что никто этого не знает, – с жаром сказал Генрих.
– И что, они просто закроют больницы и покончат с этой программой? – спросила Карла.
– Не совсем так.
– Что это значит?
– Отец говорит, все доктора и медсестры переведены.
– Куда? – нахмурилась Карла.
– На восток, – сказал Генрих.
Глава девятая
Июль – сентябрь 1941 года
I
Жарким июльским утром на столе у Грега Пешкова зазвонил телефон. Он закончил свой предпоследний учебный год в Гарварде и снова пошел работать на лето в Госдепартамент, в информационный отдел. Ему хорошо давались физика и математика, и экзамены он сдал легко, но желания стать ученым у него не было. Его привлекала политика.
