До конца смены она работала не покладая рук; потом надела пальто, вышла из госпиталя и направилась к станции. Проходя мимо разрушенного дома, она увидела на руинах надписи. Какой-то неустрашимый патриот написал: «Можно сокрушить наши стены, но не наши сердца». А рядом еще кто-то насмешливо процитировал лозунг Гитлера на выборах в тридцать третьем году: «Дайте мне четыре года – и вы не узнаете Германии!»
Она взяла билет до станции «Зоо».
В поезде она чувствовала себя отщепенкой: все остальные пассажиры были законопослушными немцами, а она везла в сумке секретные документы, чтобы предательски послать их в Москву. Не нравилось ей это чувство. Никто на нее не смотрел, но от этого ей лишь казалось, что все намеренно избегают ее взгляда. Она не могла дождаться, когда наконец отдаст конверт Фриде.
Станция «Зоо» была на краю Тиргартена. Деревья казались карликовыми рядом с огромной зенитной башней. Этот бетонный бункер, один из трех в Берлине, возвышался на добрую сотню футов. По углам крыши располагались четыре гигантских 128-миллиметровых противовоздушных зенитных орудия весом в 25 тонн каждое. Грубый бетон выкрасили в зеленый цвет, питая ложные надежды, что тогда это чудовище в парке будет меньше раздражать взгляд.
Как ни уродлива была эта башня, а берлинцы ее любили. Когда падали бомбы, ее грохот их успокаивал: кто-то ведет ответный огонь.
Все еще в состоянии крайнего волнения, Карла дошла от станции до дома Фриды. Было около трех, и родителей Франков скорее всего нет дома: Людди, должно быть, на заводе, а Моника навещает кого-нибудь из подруг, а может, и маму Карлы. На подъездной дорожке стоял мотоцикл Вернера.
Дверь открыл слуга.
– Госпожа Фрида ушла, но ненадолго, – сказал он. – Она пошла в «Кадеве»
[11] купить перчатки, а господин Вернер – в постели, у него сильная простуда.
– Я подожду Фриду, как обычно, в ее комнате.
Карла сняла пальто и поднялась наверх, с сумкой через плечо. В комнате Фриды она сбросила туфли и легла на кровать – читать план операции «Цитадель». Она чувствовала себя, как до предела заведенные часы, но надеялась, что ей станет лучше, как только она отдаст кому-нибудь украденный документ.
Из соседней комнаты донеслись рыдания.
Она удивилась. Это была комната Вернера. Карла с трудом могла себе представить этого манерного плейбоя в слезах.
Но это определенно плакал мужчина. Видимо, пытался справиться со своим горем – и не мог.
Против собственной воли Карла почувствовала к нему жалость. Должно быть, сказала она себе, какая-нибудь стерва его бросила, а возможно, у нее были на то серьезные причины. Но Карла не могла не сочувствовать, так как слышала, что горе – настоящее.
Она встала с кровати, убрала план назад в сумку и вышла из комнаты.
Она послушала у двери Вернера. Здесь было слышно еще лучше. Она была слишком мягкосердечна, чтобы не обращать внимания. Она открыла дверь и вошла.
Вернер сидел на краю кровати, обхватив голову руками. Услышав, что дверь открылась, он испуганно поднял голову. Его лицо покраснело и было мокрым от слез. Галстук не затянут, воротник расстегнут. Он смотрел на Карлу с болью во взгляде. Он был в смятении, опустошен и слишком несчастен, чтобы беспокоиться, кому станет об этом известно.
Карла не могла делать вид, что у нее нет сердца.
– Что с тобой? – сказала она.
– Я не могу больше этим заниматься! – сказал он.
Она закрыла за собой дверь.
– Что случилось?
– Лили Маркграф отрубили голову… и я должен был смотреть.
Карла замерла, глядя на него с раскрытым ртом.
– Что ты такое говоришь?!
– Ей было двадцать два года… – Он вынул из кармана платок и вытер лицо. – Ты и так уже в опасности, а если я тебе расскажу, будет намного хуже.
У нее возникло множество ошеломляющих предположений.
– Я, наверное, и сама догадаюсь, но лучше расскажи мне, – сказала она.
Он кивнул.
– Ты все равно скоро поняла бы сама… Лили помогала Генриху передавать сообщения в Москву. Дело идет гораздо быстрее, если группы цифр тебе диктуют. А чем быстрее ты передашь, тем меньше вероятность, что поймают. Но у Лили несколько дней жила двоюродная сестра – и нашла ее кодовую книжку. Нацистская тварь.
Его слова подтвердили ее догадку.
– Ты знаешь о шпионской организации?
Он взглянул на нее, насмешливо улыбаясь.
– Я ею руковожу.
– О господи!
– Потому-то мне и пришлось отойти от дела об убитых детях. Мне приказали из Москвы. И были правы. Если бы я потерял работу в Военном министерстве, у меня бы не было доступа ни к секретным материалам, ни к другим людям, которые могли бы снабжать меня сведениями.
Карлу не держали ноги. Она присела рядом с ним на краешек кровати.
– Почему ты мне не говорил?
– Мы работаем, помня, что под пытками заговорит любой. Если ты ничего не знаешь, то не сможешь предать остальных. Бедную Лили пытали, но она знала лишь Володю, который теперь уже в Москве, и Генриха, причем ни фамилии Генриха, да и ничего больше она о нем не знала.
Карлу пробил озноб. «Под пытками заговорит любой…»
– Всех не знаю даже я, – закончил Вернер. – Так лучше. Жаль, что пришлось тебе это рассказать, но, увидев меня в таком состоянии, ты уже вот-вот догадалась бы сама.
– Значит, я совершенно неправильно думала о тебе.
– Это не твоя вина. Я нарочно ввел тебя в заблуждение.
– Но я все равно чувствую себя такой дурой. Два года я тебя презирала.
– Все это время мне страшно хотелось все тебе объяснить.
Она положила руку ему на плечо. Он взял ее другую руку и поцеловал.
– Ты сможешь меня простить?
Ей трудно было разобраться в своих чувствах, но отталкивать его, когда ему было так плохо, ей не хотелось, и она сказала:
– Да, конечно!
– Бедная Лили… – произнес он. Его голос перешел в шепот. – Ее так страшно избили, она с трудом шла к гильотине. И все равно умоляла не убивать ее, до самого конца…
– А ты там как оказался?
– Я завел приятельские отношения с одним человеком из гестапо, инспектором Томасом Маке. Он-то и повел меня туда.
– Маке? Я его помню, это он арестовал моего отца.
Она живо вспомнила круглолицего человека с маленькими черными усиками, и вновь ее охватила ярость при воспоминании о надменной власти Маке забрать у нее отца и о своем горе, когда он умер от страданий, перенесенных им в руках у Маке.
