Ллойду было жаль их, но он понимал, что фон Ульрихи должны остаться.
– Я знаю, вам будет тяжело, – сказал он, – но если достойные люди будут бежать от фашизма, то он будет распространяться еще быстрее.
– Он все равно распространяется, – возразила его мать.
Мод внезапно удивила их, ожесточенно заявив:
– Я не поеду. Я наотрез отказываюсь покидать Германию.
Все молча смотрели на нее.
– Я немка, – сказала она. – Уже четырнадцать лет. Теперь это – моя страна.
– Но родилась ты в Англии, – сказала Этель.
– Страна – это прежде всего люди, живущие в ней, – сказала Мод. – Я не люблю Англию. Мои родители давно умерли, а брат от меня отрекся. Я люблю Германию. Для меня Германия – это мой чудесный муж Вальтер, мой заблудший сын Эрик, моя невероятно сообразительная дочь Карла, наша служанка Ада и ее ребенок-инвалид, моя подруга Моника и ее семья, мои коллеги-журналисты… Я остаюсь, чтобы бороться с нацистами.
– Ты уже сделала больше, чем тебе по силам, – мягко сказала Этель.
– Мой муж посвятил себя, свою жизнь, все свое бытие тому, чтобы сделать свою страну свободной и процветающей, – с чувством сказала Мод. – И я не хочу, чтобы из-за меня он отказался от дела всей жизни. Потеряв его, он потеряет свою душу.
Этель продолжила тему, как может только старый друг.
– Но все же, – сказала она, – у вас, наверное, есть искушение увезти детей в безопасное место…
– Искушение? Скажи лучше – стремление, одержимость, отчаянное желание! – Она заплакала. – У Карлы по ночам кошмары – ей снятся штурмовики, а Эрик по любому случаю надевает свою форму цвета дерьма… – Ллойд был потрясен ее горячностью. Он никогда не слышал, чтобы уважающая себя женщина произносила слово «дерьмо». – Конечно, я хочу их увезти… – продолжала она. Ллойд понял, как она измучена беспокойством. Она сжимала руки, словно мыла их, в отчаянии качала головой вправо-влево и говорила дрожащим и прерывающимся от внутренних противоречий голосом. – Но сделать это было бы неправильно, не только из-за нас, но и из-за них. Я не поддамся этому! Лучше страдать от зла, чем стоять рядом и ничего не делать!
Этель погладила Мод по руке.
– Прости, что я спросила об этом. Наверное, это было глупо с моей стороны. Мне следовало бы знать, что ты не станешь убегать.
– А я рад, что вы спросили, – сказал Вальтер. Он протянул руки и взял тонкие ладони Мод в свои. – У нас с Мод этот вопрос, невысказанный, висел в воздухе. И вот мы его обсудили. – Их соединенные руки замерли на столике. Ллойд редко думал о взаимоотношениях людей поколения его матери: люди среднего возраста, состоят в браке – казалось, этим все сказано. Но сейчас он видел, что между Вальтером и Мод существует сильная связь, намного сильнее, чем знакомая ему привычка, которую дает зрелый брак. Они не находились под влиянием иллюзий: они знали, что, оставаясь здесь, они рискуют собственной жизнью и жизнью своих детей. Но у них было общее обязательство – и они не думали о смерти.
«Встречу ли я когда-нибудь такую любовь», – подумал Ллойд.
Этель взглянула на часы.
– О господи! – воскликнула она. – Мы же опоздаем на поезд!
Ллойд схватил вещи, и они побежали по перрону. Прозвучал свисток. Они успели на поезд в последний момент. Поезд тронулся – и они высунулись в окно.
Вальтер и Мод стояли на перроне, махали и становились все меньше и меньше, пока совсем не исчезли вдали.
Глава вторая
1935 год
I
– О буффальских девицах надо знать две вещи, – сказала Дейзи Пешкова. – Во-первых – они пьют как лошади, а во-вторых – все они страшные снобы.
Ева Ротман рассмеялась.
– Не может быть, – сказала она. Ее немецкий акцент уже почти исчез.
– К сожалению, это так и есть. – Они стояли в бело-розовой спальне Дейзи и примеряли ее наряды перед трехстворчатым, в полный рост зеркалом. – Пожалуй, вот эта, в сине-белую полоску, будет хорошо на тебе смотреться, – сказала Дейзи. – Как тебе? – она приложила к груди Евы блузку и обдумала результат. Кажется, контрастные цвета Еве шли.
Дейзи просматривала свой шкаф в поисках наряда, в котором Ева смогла бы поехать на пикник на берегу. Ева была не красавица, и всякие рюшечки и бантики, украшавшие большинство платьев Дейзи, выглядели бы на ней безвкусно. К ее решительным чертам лица больше подходили полоски.
У Евы были темные волосы и глубокие темно-карие глаза.
– Ты можешь носить яркие цвета, – сказала Дейзи.
Своей одежды у Евы было мало. Ее отец, еврейский доктор в Берлине, отдал все сбережения, чтобы отправить ее в Америку, и она приехала год назад, ничего не имея за душой. Благодаря пожертвованиям благотворителей ее отправили в школу-пансион, где училась Дейзи – они были ровесницы, обеим по девятнадцать. Но на летние каникулы Еве было некуда ехать, и Дейзи, не раздумывая, пригласила ее к себе.
Сначала мать Дейзи, Ольга, была против.
– Ведь ты же и так в школе целый год! Я жду не дождусь лета, когда ты будешь все время только со мной.
– Но мам, она правда замечательная! – сказала Дейзи. – Она очень милая, покладистая и такая верная подруга.
– Ты, наверное, просто ее жалеешь, потому что она беженка, сбежала от нацистов.
– Да наплевать мне на нацистов, она мне просто нравится.
– Это прекрасно, но она что, обязательно должна жить у нас?
– Но мам, ей же больше некуда деться!
И, как обычно, в конце концов Ольга позволила Дейзи делать как хочет…
– Снобы? – сказала Ева. – Не может быть, чтобы они так относились к тебе!
– Очень даже может.
– Но ты же такая хорошенькая и веселая!
Дейзи не сочла нужным это отрицать.
– Именно за это они меня терпеть не могут.
– А еще ты богата.
Это была правда. Отец Дейзи был богат, да и мать унаследовала состояние, и сама Дейзи, когда ей исполнится двадцать один год, должна была вступить в права наследования.
– Само по себе это ничего не значит. В этом городе важно, насколько давно твоя семья богата. Если ты работаешь – ты никто. Самые уважаемые люди города – те, кто живет на миллионы, полученные в наследство от прадедушек… – Она говорила с веселой насмешкой – чтобы скрыть негодование.
– К тому же твой отец – знаменитость! – сказала Ева.
– Его считают гангстером.
Дед Дейзи, Джозеф Вялов, был владельцем баров и отелей. Ее отец, Лев Пешков, использовал доходы деда, чтобы купить не приносящие прибыли театры варьете, и сделал из них кинозалы. Теперь у него была еще и студия в Голливуде.
– Как они могут так говорить? – возмутилась обиженная за подругу Ева.
