Мама выдумывала на ходу, но звучало это убедительно, подумала Карла. Она сама готова была поверить. Наконец-то мама нажала на кнопку своего очарования.
– Но вроде бы сегодня к вам приезжает важный гость из Лондона? – сказал Йохманн.
– Да, Этель Леквиз, но она моя давняя подруга… Она знает Карлу с пеленок.
Господин Йохманн несколько смягчился.
– Хм-м… Ну что же. Через пять минут у нас редакционное совещание, я только схожу за сигаретами.
– Карла сбегает для вас за сигаретами! – Мама повернулась к Карле. – Иди в сторону центра, через три дома – табачная лавка. Господин Йохманн предпочитает марку «Рот-хендл».
– Ну что же, тогда мне ходить не придется.
Господин Йохманн дал Карле монету достоинством в одну марку.
– Когда вернешься, – сказала ей мама, – найдешь меня на последнем этаже, в комнате рядом с рубильником пожарной тревоги. – Она повернулась к Йохманну и доверительно взяла его под руку. – Мне кажется, лучше номера, чем последний, у нас еще не было, – сказала она, и они пошли вверх по лестнице.
Карла выбежала на улицу. Мама добилась своего, смешав, как это было ей свойственно, дерзость с обаянием. Она порой говорила: «Нам, женщинам, приходится применять все средства, что у нас есть». Подумав об этом, Карла поняла, что воспользовалась маминой тактикой, чтобы господин Франк их подвез. Может быть, в конце концов, она и похожа на маму. Может быть, именно поэтому мама и улыбнулась той странной легкой улыбкой: она узнала себя тридцать лет назад.
В лавке была очередь. Казалось, здесь запасалась сигаретами на весь день половина берлинских журналистов. Наконец Карла купила пачку «Рот-хендл» и вернулась в здание редакции. Рубильник пожарной тревоги она нашла легко – это была большая ручка, прикрепленная к стене, – но мамы в кабинете не было. Ну конечно, она же на редакционном собрании.
Карла пошла по коридору. Все двери были настежь, и в большинстве комнат было пусто, не считая нескольких женщин – по-видимому, машинисток и секретарш. В конце коридора, за поворотом, Карла увидела закрытую дверь с табличкой «Зал заседаний». Оттуда раздавались сердитые мужские голоса. Карла постучала в дверь, но никто не ответил. Она постояла в нерешительности, потом повернула ручку и вошла.
Комната была полна табачного дыма. За длинным столом сидело человек восемь, а может, десять. Женщина была одна – ее мама. Все замолчали – по-видимому, удивившись, – когда Карла прошла вдоль стола к сидевшему во главе Йохманну и подала ему сигареты и сдачу. От этого молчания ей подумалось, что она поступила неправильно, войдя сюда. Но господин Йохманн лишь сказал:
– Спасибо.
– Не за что, господин Йохманн, – ответила она, почему-то с легким поклоном.
Люди за столом засмеялись.
– У вас новая помощница, Йохманн? – сказал один, и она поняла, что все в порядке.
Она быстро вышла из комнаты и вернулась в мамин кабинет. Раздеваться она не стала – в редакции было холодно. Она огляделась. На столе был телефон, пишущая машинка и пачка листов бумаги и копирки.
Рядом с телефоном стояла фотография в рамке – Карла и Эрик с папой. Снимок был сделан пару лет назад солнечным днем на берегу озера Ванзее в пятнадцати милях от центра Берлина. Папа был в шортах. Все смеялись. Это было, когда Эрик еще не строил из себя крутого парня.
Кроме этой, в комнате была еще лишь одна фотография, она висела на стене: мама с героем социал-демократов Фридрихом Эбертом, который после войны стал первым президентом Германии. Это фото было сделано лет десять назад. Карла улыбнулась, рассматривая мамино бесформенное платье с низкой талией и мальчишескую стрижку: должно быть, в то время это было модно.
На книжной полке стояли адресные справочники, телефонные книжки, несколько словарей и атласы, а почитать было нечего. В ящике стола лежали карандаши, несколько новых пар форменных перчаток, все еще в оберточной бумаге, пачка салфеток и блокнот с именами и телефонами.
Карла установила на календаре сегодняшнее число, 27 февраля 1933 года. Потом вставила в пишущую машинку листок бумаги. Она напечатала свое полное имя: Хайке Карла фон Ульрих. В возрасте пяти лет она объявила, что имя Хайке ей не нравится и она хочет, чтобы все называли ее вторым именем, – и, к некоторому ее удивлению, родные согласились.
При нажатии каждой клавиши пишущей машинки в воздух поднимался металлический стержень и бил по листу бумаги через чернильную ленту, отпечатывая букву. Когда нечаянно она нажала сразу две буквы, стержни зацепились друг за друга. Она попыталась их расцепить, но не смогла. Нажала на другую клавишу, но это не помогло: теперь застряли три стержня. Она застонала: вот у нее уже и неприятности.
Ее отвлек шум на улице. Она подошла к окну. Дюжина коричневорубашечников маршировала по середине улицы, выкрикивая лозунги: «Смерть евреям! Всех евреев – в ад!» Карла не понимала, за что они так разозлилсь на евреев, которые вроде бы ничем не отличались от остальных – кроме веры. Увидев среди марширующих сержанта Шваба, она испугалась. Ей было жалко его, когда его увольняли, потому что она знала, что найти новую работу ему будет нелегко. В Германии искали работу миллионы. Папа сказал, это называется «депрессия». Но мама сказала: «Как можно держать в доме человека, который ворует?»
Их речевка изменилась. «Громи еврейские газеты!» – закричали они в такт. Один взмахнул рукой, и о дверь редакции государственной газеты разбился гнилой помидор. Потом, к ужасу Карлы, они направились к зданию, в котором была она.
Она отпрянула и стала глядеть из-за края оконной рамы, надеясь, что ее не видно. Они остановились перед домом, все еще скандируя. Один бросил камень. Он ударился о стекло окна, у которого стояла Карла, – не разбив его, но все равно она вскрикнула от страха. Тут же появилась одна из машинисток, молодая женщина в красном берете.
– Что случилось? – воскликнула она и выглянула в окно. – Ах, черт!
Коричневорубашечники вошли в здание, и Карла услышала топот на лестнице. Она пришла в ужас: что они собираются делать?
В мамин кабинет вошел сержант Шваб. Он заколебался, увидев женщину и девочку, но потом, похоже, собрался с духом. Он поднял машинку и выбросил ее в окно, разбив стекло. И Карла, и машинистка закричали.
В дверях показались новые коричневорубашечники, выкрикивающие лозунги.
Шваб схватил машинистку за руку и сказал:
– А ну-ка, крошка, где у вас здесь касса?
– В архиве! – дрожащим от страха голосом сказала она.
– Показывай.
– Сию секунду.
Он вывел ее из комнаты.
Карла заплакала, потом заставила себя прекратить.
Она подумала, не спрятаться ли под стол, но медлила. Ей не хотелось показывать им, как ей страшно. Что-то внутри требовало, чтобы она сопротивлялась.
Но что же ей делать? Она решила предупредить маму.
