О том, что идиллия закончилась, Кузьма догадался почти мгновенно по воцарившейся вдруг мертвой тишине, по тому, как испуганно припали к земле языки пламени, как беспокойно заворочался во сне Глухомань. Руки сами потянулись к ружью, хотя умом Кузьма понимал – от грядущего оружие не защитит. И ведь должен был уже привыкнуть за все эти годы, да не выходит.
Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как начинает плавиться и вскрываться лед на ручье, как появляется над поверхностью сначала седая макушка, а потом костлявые плечи, как извиваются волосы, обнимая вислогрудое старушечье тело, будто саваном.
Албасты ступила на снег, не стесняясь своей уродливой наготы, отжала из волос воду. Впрочем, не было больше наготы, тело ее теперь прикрывало черное тряпье, такое же старое, как и сама она. А ведь Кузьма помнил те времена, когда албасты являлась ему молодой девкой такой красоты, что глаз не отвести. Давно это было, не стало девки, осталась старуха.
– Что смотришь, человек? Не люба я тебе такая? – К тому, что она умеет читать мысли, Кузьма давно привык, оттого и не удивился.
– Ты мне любая не люба. – Сказал правду, не испугался даже острозубого оскала, который албасты считала улыбкой.
– Ну, какая есть. – Белые волосы меж тем уже сплетались в длинные косы, и косы эти, слепо шаря по земле, потянулись к спящему Глухомани.
– Не балуй, – велел Кузьма строго и поскреб давно зарубцевавшуюся, но до сих пор ноющую рану на ноге…
…Молодой он был тогда. Молодой и неопытный. Оттого и сунулся один в тайгу. Оттого и не разглядел запрятанный в прошлогодней листве медвежий капкан. Когда щелкнули стальные зубья и захрустели раздробленные кости, взвыл по-звериному. Выл недолго, потому что от боли провалился в беспамятство. А когда снова очнулся, боль никуда не делась. И капкан по-прежнему был на месте, вгрызся в плоть намертво. Кузьма пытался разжать его челюсти, но силенок не хватило, только хуже себе сделал, растревожил рану. И проржавевшая цепь была закреплена вокруг старого дерева намертво. Цепь такую не порвал бы даже самый матерый медведь, не то что шестнадцатилетний пацан.
А места глухие, далекие от людских троп. Тут уж ори не ори – никто не услышит и на помощь не придет. Если только медведь, тот самый, на которого поставлен капкан. Медведь придет, а тут он – готовая закуска…
Умирать было страшно, хоть на цепи, хоть в медвежьей пасти, и Кузьма снова завыл. Или не завыл, а заскулил тоненько, по-щенячьи. Это уже потом, спустя двое суток, смерть от медвежьих лап показалась ему едва ли не благословением. Куда страшнее медведя были жажда и боль в распухшей, превратившейся в колоду ноге. Боль была милосерднее, от нее Кузьма хоть на время проваливался в забытье, но даже там, в забытье, не переставал грезить о глотке воды. И когда вода эта наконец полилась ему в глотку, решил, что продолжает грезить.
– Эй, тихо-тихо, малец, не захлебнись. – Раньше в его грезах-кошмарах не звучал человеческий голос, слышались только звериные рыки. Чтобы узнать, кто же это с ним разговаривает, нужно было открыть глаза, а сил на такую малость не осталось. Сил хватало лишь на то, чтобы глотать теплую, но все равно до одури вкусную воду. – Как же тебя угораздило-то? Ты потерпи, я сейчас.
Снова сделалось больно. Это была не привычная уже боль, а острая, вырывающая из груди сиплый крик, опаляющая самое нутро. Хорошо, что закончилась она быстро, обернула Кузьму черным одеялом, подняла с земли, куда-то понесла.
В себя он пришел в охотничьей сторожке. Света в ней едва хватало, чтобы разглядеть низкий потолок да свисающие с него клочья паутины.
– Жив? – Голос этот Кузьма запомнил. Голос не дал ему умереть от жажды.
– Пить… – Хотел сказать, но получилось прошептать.
– Будет тебе вода, малец. – В поле зрения появилась сначала рука с железной кружкой, а потом и сам человек.
Это оказался старик. Еще крепкий, с прямой спиной и по-детски яркими глазами. На голове его была косматая волчья шапка, а за поясом торчал нож с резной костяной рукоятью. Человек смотрел на Кузьму без интереса и без жалости, задумчиво хмурил седые брови.
– Живучий, – сказал, забирая у Кузьмы пустую кружку. – Другой бы на твоем месте уже давно окочурился, а ты молодец, не сдался, зубами за жизнь цеплялся.
И ничего он не цеплялся, просто так вышло. Повезло.
– Повезло. – Старик кивнул. – Мне как раз такой и нужен, живучий и везучий. Если смерти в глаза смотрел и не испугался, то и ее не испугаешься.
– Кого? – спросил Кузьма просто так, неинтересно ему было знать правду. А вот есть хотелось очень сильно.
– Ее.
Старик отступил в темноту, а вместо него из темноты вышла девка такой красоты, что у Кузьмы аж дыхание занялось. Разве ж можно такую бояться?!
– Думаешь, сгодится? – Девка стояла не шелохнувшись, а белые косы ее медленно извивались в воздухе, прямо перед глазами Кузьмы, завораживали. – А если не выдержит, помрет?
Девка прищелкнула пальцами и в ту же секунду превратилась в древнюю старуху. И только косы остались прежними, живыми.
– Он и так помрет. Ты рану его видела?
– Слишком молод. – Раздвоенный змеиный язык вывалился между острых зубов, потянулся к Кузьме. Кузьма замотал головой, попытался отползти от ведьмы подальше.
– Молодость – это не порок. – Старик усмехнулся Кузьме, а потом спросил: – Жить хочешь, парень?
Жить он хотел. Сейчас, когда к нему тянулась эта седая нечисть, жить хотелось особенно сильно.
– Без нее, – старик кивнул на ведьму, – без ее силы ты, парень, не жилец. Я тебе ничем помочь не смогу, если только глотку перерезать, чтобы не мучился. Хочешь?
Во рту пересохло, Кузьма замычал, снова замотал головой.
– Не хочешь. – Старик удовлетворенно кивнул. – Тогда прими ее помощь.
Стоило бы спросить, а что взамен, но он не спросил. Отдал бы все, что угодно, так сильно ему хотелось жить.
А ведьма уже все поняла, улыбнулась острозубо, провела раздвоенным языком по сухим губам. Косы ее, словно живые, ухватились за край шкуры, которой был укрыт Кузьма, потянули, обнажая ноги. На рану он смотреть не хотел, потому что знал, что увидит. Не осталось у него больше ноги. А то, что осталось, окровавленное, гниющее, это больше не нога. От нее только боль и смерть, прав старик. Как же ему жить калекой?..
– Если выживешь, – ведьма перекинула косу через плечо, – калекой не останешься. Все заживет, обещаю.
Он только это и услышал, что все заживет, закивал торопливо, чтобы она не передумала.
– Будет больно, – предупредил старик, и в сиплом голосе его послышалась жалость.
– Больнее, чем есть, не будет. – Кузьма сцепил зубы. – Я готов.
Он ошибся. Могло быть больнее. Могло быть куда больнее. Он понял, как ошибался, когда острый коготь ведьмы впился в его размозженную капканом плоть. Захотелось умереть, прямо сейчас, сию же секунду, потому что терпеть это не было никаких сил. И забвение, такое ожидаемое, такое благословенное, не приходило.
