– На этой позиции их дальбойная артиллерия вас не достанет! – сказал начальник штаба.
– Не скажите, Владимир Васильевич! – возразил генерал-квартирмейстер. – По последним сведениям разведки, два их тяжёлых дивизиона передвинулись к востоку на шесть вёрст вперёд.
– Ну, – Беляев поднял глаза от карты, – бог не выдаст, свинья не съест! Когда сможете прибыть на место?
– Завтра утром буду не позднее шести утра.
– С Богом! – Генералы распрямились, начальник штаба кивнул адъютанту, и тот уже открывал дверь следующему.
* * *
Из расположения выдвинулись во второй половине дня 27 декабря ближе к вечеру, но ещё было светло.
Когда проходили по центру Риги, Вяземский глянул на отца Иллариона, потом на Щербакова, адъютант и батюшка переглянулись между собой, Щербаков оглянулся на командира первого эскадрона штабс-рот мистра Рейнгардта, и тот подал команду:
– Песельники, вперёд!
Во взводах произошло движение, правые ряды потеснились в узких улицах старого города, и новую первую шеренгу образовали четыре молодых драгуна во главе с трубачом первого эскадрона.
– Запевай!
На одну секунду улица замерла, как будто бы вдохнула, но ещё не выдохнула, и тут звонкий голос дал:
Взвейтесь, соколы, орлами…
И его поддержала группа:
И дал первый эскадрон:
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять!
Редкие в это время в этом районе города рижане, осторожно передвигавшиеся по узким тротуарам, то и дело соскальзывавшие чуть ли не под тонкие ноги коней, было шарахнулись, но уцепились за стены, друг за друга и на несколько секунд замерли.
«Оглохнут!» – скрывая улыбку, подумал Вяземский.
А от высоких, старых кирпичных стен отразилось:
Щербаков повернулся и посмотрел на Рейнгардта. Тот оглянулся на песельников.
– Наддай!
И уже два звонких голоса дали:
Лагерь – город полотняный,
Морем улицы шумят,
Позолотою румяной
Церкви маковки горят!
И от высоких кирпичных стен снова отразилось:
Полк выходил на широкую площадь:
Там едва заря настанет,
Строй драгунов зашумит,
Барабаном в небо грянет,
Воздух шашками блестит!
«Ит! Ит! Ит!» – пошло гулять по улицам и проулкам. Первый эскадрон вышел на площадь, пение следующих эскадронов будто выдавливало их из старых улиц.
Развернётся там с зарёю
Молодецкая игра,
Строй на строй пойдёт стеною,
И прокатится ура!!!
Уррраа! Уррраа! Уррраа!
Под раскатистое «Ура!» Вяземского догнал Курашвили.
– Мне бы в госпиталь, Аркадий Иванович, ненадолго, я там подсобрал кое-что, я вас догоню!
– Догоните, Алексей Гивиевич! – кивнул Аркадий Иванович. После тягостного совещания, на свежем морозном воздухе, среди красивых домов, да под такую песню совсем не хотелось ни о чём думать. – Догоните, допоёте, ага? – подмигнул доктору Вяземский, и Курашвили отвернул в сторону.
Все послушны царской воле,
По «отбою» кончен спор,
И на прежнем бранном поле
Песню дружно грянет хор:
«Слава матушке России!
Слава русскому царю!
Слава вере православной!
И драгуну-молодцу!»
Взвейтесь, соколы, орлами!
Полно горе горевать!
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять!
Полк уже выходил на набережную Даугавы, а за ним ещё разносилось в разные стороны и вырывалось из города на простор широкой реки:
«Мать, мать, мать!» – с ходу зарифмовалось в сознании и стало естественным концом…
Щербаков поравнялся с командиром:
– А говорят, не стало духа! – и он молодецки тряхнул головой.
Пришли ранние декабрьские сумерки. На землю опустился густой балтийский туман.
Через час, когда прошли мост через Даугаву, темнота поглотила полк.
XX
3 января 1917 года на вокзале города Омска прощались с выпускниками ускоренного Омского артиллерийского училища. Несколько десятков новоиспечённых подпоручиков толпились около вагонов, по перрону ходил в фуражке с красным верхом дежурный по вокзалу, готовый каждую секунду подать сигнал к отправке, это читалось по его щекам, между которыми во рту торчал свисток, а малиновые щёки вот-вот лопнут.
В толпе выпускников прощался с родными подпоручик Михаил Капитонович Сорокин. Его мать жалась к отцу, а к матери жался младший сын, брат Михаила Капитоновича. Задувал морозный ветер, Михаил стоял с расстёгнутым от воодушевления воротом шинели, ему было жарко, а отец, мать и братишка вжимались в поднятые меховые воротники. У младшего брата горели глаза, всё скрипело, снег под сапогами выпускников, ремни на старшем брате, тихо вытирала слёзы мать, а отец стоял насупленный, но старался не подавать виду.
– Дерзай, сынок, особо не геройствуй, но и не подведи… – Отец тоже не выдержал и приложил-таки варежку к глазам. – Всё, мать, – сказал он жене. – Долгие проводы – горькие слёзы!
В этот момент морозный воздух разрезал свисток из-под красной фуражки, дёрнулся паровоз, и загремели сцепки, а оркестр резанул так, как будто бы хотел разогнать и мороз и ветер.
Миша, часто оглядываясь, медленно пошёл за медленно покатившимся вагоном и заскочил на подножку. Такие, как он, на подножках как грозди висели молодые офицеры, и каждый кому-то махал и что-то радостно кричал – они торопились на войну.
И войне ещё не было видно конца.
***
Автор выражает благодарность:
Денису Валерьевичу Шмидту, Илье Евгеньевичу Дроканову, Ольге Евгеньевне Костюковой, Сергею Ивановичу Шулакову, Володе Садко, Михаилу Николаевичу Климанову, Александру Григорьевичу Леденёву, Сергею Юрьевичу Медведеву, Вячеславу Валентиновичу Пугачёву, Николаю Николаевичу Захарову, Олегу Константиновичу Матвееву, Ирине Викторовне Князевской, Владимиру Григорьевичу Князевскому, Владимиру Алексеевичу Курашвили, Сергею Алексеевичу Кудрявцеву, Юрию Сергеевичу Мацуленко, Леониду Алексеевичу Ширяеву, Анатолию Ивановичу Шевчуку, Ивану Ивановичу Сердюкову, Михаилу Юрьевичу Митюку, Юрию Васильевичу Кондрашову, Леониду Вениаминовичу Володарскому, Анатолию Ивановичу Кононову, Владимиру Владимировичу Лебедеву.
