– Ну, ты, братец, силён, мы думали, ты помрёшь, а ты хихикаешь! – Это сказал доктор Пётр Петрович. Кешка это видел через щёлочки глаз. Доктор это сказал и сам хихикнул. – Сила духа, это вам не сила ху́да!
Кешка задерживал воздух, воздух внутри взрывался, но Кешка сдерживался и постепенно стал успокаиваться.
– Вот вам ещё микстура, – это сказала Елена Павловна и поднесла ложку ко рту.
Кешка, памятуя о первой ложке, с наслаждением вытянул губы и обжёгся, такая микстура оказалась горькая. Он её продавил, проглотил и дал мысль: «А нельзя было, мать вашу, наоборот, сначала горькую, а потом сладкую?» Однако кашлять стало легче, и через несколько минут потянуло на сон.
V
Антон Иванович, симбирский рабочий с живорыбного склада, это чувствовалось по запаху от его суконного бушлата, положил документ на стол.
– Пойдёт, такое дело! Хорошо! С этой бумаженцией ты сможешь устроиться на курсы сестёр милосердия и вообще куда угодно! Начальником симбирского гарнизона тута был генерал Барановский, пущай думают, что ты его сродственница! Ну, с Богом! – с улыбкой сказал он, поднялся со стула и ожёг Амалию взглядом, в котором читался вопрос: «Эхма, и как тебя такую красавицу мать уродила?»
Однако разговор был кончен, и Амалия с Борисом тоже поднялись.
Когда они вышли из мастерской, их подхватил ледяной ветер, колоколом вздувший юбку.
– У них это называется крещенский мороз, – закрываясь от ветра и подняв воротник шинели, произнёс Борис.
Амалии от этого было не легче, и она тоже подняла воротник с чужого плеча худенького пальто и собрала юбку в кулак.
– Тебе бы где-нибудь хотя бы воротник купить меховой… я разговаривал с местными, они сказали, что зима тут вся такая, да ещё и длинная. А представляешь, – на крутом подъёме Борис хватался рукой за ветки кустов на обочине, – сегодня их православный праздник, «Крещение» называется, и они сегодня будут купаться в Волге…
Амалия осторожно ступала по наледи, она не поняла, о чём говорит Борис, и посмотрела на него.
– Не веришь? Они долбят во льду дырку, прорубь, и плавают в ней, как Иоанн Креститель в Иордане…
Амалия смотрела на Бориса, она слышала про разные зверства разных дикарей, но про то, что дикари сами над собой зверствуют, не слышала.
– Их так наказывают? – на всякий случай спросила она.
– Нет, они сами прыгают в воду, вроде как очищаются от грехов…
– Смертью?
– Почему смертью?..
Амалия не поняла, это же очевидно, что, когда человек попадает на таком морозе и при таком ветре в ледяную воду, он не может выжить.
– …Нет, они не умирают, они вроде как смывают с себя все грехи, а потом живут…
«Глупости какие, наверное, их грехи такие толстые, что они и спасают от холода в ледяной воде!» – подумала Амалия, однако спросила:
– Так они, наверное, купаются в одежде?
– В том-то и дело, что нет…
– Голые?
– Практически, в одной рубашке…
Амалия представила себе такое купание, от этого ей стало хуже, в это время поддал ледяной ветер, и она отворачивалась так, чтобы хотя бы не дуло в лицо.
Они шли по длинному, скользкому подъёму на Венец, и она почувствовала, что её захлёстывает злость, а по опыту она знала, что на Венце ветер ещё сильнее.
«Крещенские морозы! А до Нового года были рождественские!.. Их Йезус – бог зимы, что ли? Наверное, у них какой-то свой Йезус, русский, и тоже купается вместе с ними! Как тут всё ужасно, в этой России!»
Они поднимались по зигзагообразному, покрытому наледью Смоленскому спуску, до деревянной лестницы надо было ещё дойти. Борис что-то говорил, но она его плохо слышала из-за ветра, который, куда ни повернись, дул в лицо и задувал под юбку. Мёрзли руки в такой же, как пальто, худой муфте. Её спутник поддерживал её под локоть, но стоптанные каблуки его австрийских солдатских ботинок скользили. Она балансировала другой рукой и для этого вытаскивала из её муфты, и кисть и пальцы моментально леденели и становились красными, такими, какими она помнила свои кисти и пальцы, когда стирала бесконечные кровавые бинты и солдатские подштанники. Под юбкой было ещё холоднее, и она с завистью посмотрела на армейские суконные штаны Бориса, ей казалось, что в штанах ей было бы несравненно теплее. Она уже была опытная и знала, что у мужчин под штанами ещё и кальсоны, ей бы так.
«Бедные женщины! – подумала она. – За что Бог нас так жестоко наказывает? Что мы ему сделали плохого?»
– А какие у них ещё морозы? – спросила она Бориса.
– Что? – не понял он, не расслышал, потому что ветер, как злая собака, вырвался из-за поворота дороги.
– Какие у этих русских ещё морозы?
– Морозы? – переспросил Борис. – Ты о чём?
Вдруг он стал скользить вниз, ухватился за тонкий прут на обочине, но не удержался и на широко расставленных ногах съезжал по наледи и потянул за собой Амалию. Они съезжали вместе, Амалия разозлилась на неловкого спутника, стряхнула его руку с локтя и тоже ухватилась за ближние кусты. И остановилась.
«Фраер!» – подумала она про Бориса и оглянулась. Борис перестал скользить, он остановился, застыл на широко расставленных ногах, балансируя руками, и ей стало его жалко и неловко, ведь сколько он ей сделал доброго, пока они ехали в этот ледяной Симбирск. Практически он её спас от австрийских военнопленных, так и ждавших удобного момента, чтобы наброситься и изнасиловать её, уже беременную.
Она дотянулась до его руки, они зацепились, и она почувствовала, что у Бориса тёплые, почти горячие пальцы.
Она чувствовала эти пальцы и раньше, но Борис, Барух, ничего такого себе не позволял, хотя по его глазам она всё видела и всё понимала, только не понимала, что ей с этим делать. Барух Кюнеман. Это уже русские в Симбирске прозвали его Борисом и даже фамилию дали – Ку́нен. Или Куне́н. Но всё равно этим русским несподручной была странная фамилия, никак не похожая на русскую, и за три месяца, сколько они прожили в Симбирске, Кунен превратился в Кунина, вроде как от куницы, юркого зверька с очень острыми зубками, хищной мордочкой и тёплым мехом, вот бы ей сейчас кунью шкурку на воротник или муфту. Борис ей рассказал, что куница – это близкий родственник русского соболя, дорогущего и очень аристократичного, из которого шьют шубы богатым людям. Амалия жила нищенски, подёнными работами в госпиталях. Она мыла полы, стирала, но и приглядывалась к работе сестёр милосердия, и уже несколько раз ей удавалось за небольшие деньги подменять ночных сиделок.
В частные дома её не брали без рекомендации.
Борис знал об этом и познакомил с фабричным рабочим Антоном Ивановичем. Этот русский неожиданно проявил заботу о ней. Сегодня он посмотрел бумагу, полученную Малкой ещё в пути на имя Амалии Барановской, и сказал, что среди военных врачей много сочувствующих и евреев, и обещал, что с кем-то поговорит и попробует устроить Малку учиться на сестру милосердия. Но пусть она поучится русскому языку, а то, что она иудейка, это не страшно, потому что в России много иудеев среди врачей. Хорошо бы так, а то от голода и холода она уж устала и временами чувствовала себя так плохо, как плохо ей было в октябре, когда у неё случился выкидыш. Это было ещё в пути, долгом и тягостном, куда-то на восток, куда с бесконечными остановками и стоянками на запасных путях её вёз поезд с австрийскими военнопленными. Хорошо, что в тот момент рядом был Барух, Борис. Она уже запуталась.
