– Семьдесят три… – ответил Жамин.
– И подхорунжий, правильно?
Жамин кивнул:
– Так точно!
– Как раз половина, вот пусть они и будут дезертирами, понимаете? Пусть они сами и решают, как им переходить реку, а вы должны выставить охранение по рубежу и выяснить, где и как они собрались переправляться, понимаете?
Жамин кивнул.
– И они не враги, не противник, они свои, только отбились от строя, испугались и пустились наутёк, а ваша, наша задача – их остановить и вернуть в строй, понимаете? – Ротмистр говорил это, отводя Жамина в сторону. Подхорунжий замер на месте, где стоял, а поручик Смолин, не говоря ни слова, следовал за ними.
– А ваше высокоблагородие, разрешите спросить?
– Спрашивайте!
– А когда начинать, когда они должны будут подойти к рубежу?
– А вот это давайте подумаем! – Ротмистр закурил и на секунду задумался. – Они убежали с позиций, – размышлял он вслух, – шли, шли и ага!.. – Ротмистр посмотрел на Жамина и поднял палец. – Устали, местности не знают, заночевали в лесу, чтобы себя не выдать, костров не жгли, замерзли и оголодали, карт и схем у них нет… и вышли к реке… К утру! – Ротмистр заулыбался. – Вот вы их и встретите! Ага?
– Так точно! – Жамин всё понял и глянул на поручика, тот улыбался, как ротмистр. – Разрешите исполнять?
– Исполняйте, прапорщик, пусть возьмут с собой по фунту хлеба, и не забудьте про патроны!
Разбив отряд так, как посоветовал ротмистр, и отдав распоряжения подхорунжему, Жамин отправился домой обедать, а если получится, то и отдохнуть. Для того чтобы завтра выставить свою часть отряда на посты, побудка предстояла не позднее четырех утра.
Жамин квартировал у одной старухи в комнате с отдельным входом со двора, так посоветовала ему хозяйка ресторанчика у шоссе.
Когда Жамин приехал в Сигулду, то сначала зашёл в придорожный кабак. В небольшом заведении на пять столов он оказался один, и, как только сел, к нему выбежал белобрысый мальчик лет пяти и стал что-то говорить. Жамин ничего не понял, но мальчик стоял перед ним такой светлый, чистый и причёсанный, что казался херувимом, и Жамин погладил его по голове, и тут же в зал сошла хозяйка заведения.
Заведение было удивительное – для кабака, в нём ничем не пахло, не пахло едой, воздух был свежий, проветренный; для корчмы слишком чистое, а для ресторана слишком маленькое.
Жамин подъехал к дому, отвёл Дракона на конюшню, задал корму и пошёл к себе. Разделся, остался в галифе, шёлковой нижней рубахе и сапогах. Здесь в одиночестве и с небольшим зеркальцем на стене он представлялся себе окончательно офицером, ничем не отличающимся от настоящих, кроме разве что от гвардейских, те часто были ещё немцами, но тут Жамин уже никак не мог им составить близкородственной партии. А со своими – ничего, сойдёт, в конце концов, их предки были дворовыми и только после стали дворянами.
Постучавшись, вошла хозяйка-старуха и стала с подноса расставлять на столе еду. Еда была та, которую он заказывал на обед: глиняный горшок с тушёной говядиной, в другом картошка, сдобренная коровьим маслом и посыпанная сухим мелконарезанным укропом; хозяйка прислала балтийской селёдки, старуха выложила селёдку на одной тарелке с колечками лука в уксусе и горкой молочно-белого творога. Поставила на стол глиняную кружку и кувшин с пенистым то ли квасом, то ли сидром. Что-то с поклоном произнесла и вышла. Жамин стал есть, положил перед собой кроки и рассматривал местность: куда и как должны уйти казаки-«дезертиры», как пойдут к реке и что будут делать, чтобы реку преодолеть. Жамин жевал, отмечал про себя, какая вкусная еда, и думал о том, как поступят казаки в той или иной ситуации и что будет делать он. Он предложил подхорунжему перерисовать кроки, но тот отказался и сказал, что всё помнит, а Жамин не стал настаивать.
«В конце концов, на то они и казаки!» – подумал он и вздрогнул оттого, что кто-то постучал в окно. На дворе ещё было светло, а в комнате сумеречно. Жамин подошёл и сдвинул занавеску, под окном стояла хозяйка заведения и держала за руку сына.
Жамин прожил тут уже почти два месяца, без нескольких дней. Обедал в одном месте, и ужин ему присылали оттуда же. Еда всегда была вкусная, сытная и дешёвая и всегда приготовленная руками хозяйки. Так ли это было для всех посетителей заведения, или хозяйка это делала только для Фёдора Гавриловича, он не знал, хотя его это интересовало, но он себе не сознавался. Не сознавался и в том, что кроме еды его интересовала и хозяйка. Молодая женщина, судя по взгляду, незамужняя. Или вдовая. Поинтересоваться было не у кого, чтобы себя не выдать. Однако, что такое «себя не выдать», Жамин не совсем понимал, действовал скорее по наитию, оставляя за собой свободу думать о Елене Павловне и в мыслях оставаться ей верным. Мешала Серафима, но её Жамин от себя гнал.
Он заходил в заведение, заказывал обед, гладил по волосам хозяйского сынишку, ни о чём не спрашивал, ел, расплачивался, заказывал ужин и уходил. За ужин рассчитывался со старухой и только недавно разглядел, что старуха и хозяйка между собою неуловимо похожи, как родственники. Иногда, когда в заведении Жамин был один, он замечал, что, мелькая в кухонных дверях, хозяйка на секунду задерживалась и бросала на него быстрый взгляд. Что в Твери, что в Москве, отец давал ему деньги и отпускал «по женскому вопросу», и напутствовал, мол, выбирай, как он говаривал, «чистых, чтобы домой срам и скверну не несть!». Поэтому Жамин имел опыт в женском вопросе и понимал в женских взглядах.
Он ещё ничего не сказал и не задвинул занавеску, под окном хозяйка смотрела на него и держала за руку сына, а Жамин даже не знал, как её по имени.
В заведении Жамин бывало, что сиживал не один, заходили местные, они перекидывались с хозяйкой шутками, переговаривались на своём, Жамин ихнего не понимал, местных имён не знал и, как ни вслушивался, не мог понять, как хозяйку зовут, а спросить ни разу не подвернулось повода, да и Елена Павловна мешала, тем более с позавчера. Сейчас Жамин был уверен, что это она прошла мимо его глухой каморки в госпитале и обдала запахом так хорошо знакомых духов. Фёдор Гаврилович переживал этот момент, переживал и вдруг почувствовал, что переживания уже не горят в нём раскалённым прутком. Это ощущение оказалось странное, будто трёхпудовый мешок с рыбой с себя скинул, организм тяжесть ещё помнит, а плечам уже легко. Он пережил это, когда вчера гнал из Риги в Сигулду и хотел побыть один, для этого очень подходили тёмные гроты, и пустота речного берега, и он уже было совсем ушёл в себя, но вдруг, как щелчок курка, ворвался поручик Смолин, и Жамин был рад, что тот выиграл у него деньги, и как будто что-то переменилось, будто он сменил одного коня на другого, одну коляску на другую, жизнь мчит вперёд, и ощущения уже иные.
Жамин смотрел на хозяйку и увидел, что её сынишка жмёт коленки, как будто бы хочет писать, и Жамин растерялся и стал махать рукой. Хозяйка заведения улыбнулась, как просветлела, дёрнула сынишку за руку, у того вспыхнули испугом глаза, и они исчезли. Фёдор Гаврилович вернулся к столу, но есть уже не мог, он вслепую смотрел на посуду, кроки и вслушивался. Дом был деревянный на каменном фундаменте, гулкий. Сначала ничего не было слышно, потом он услышал, что подалась входная дверь не его, а с улицы, потом послышались голоса, и он понял, что гостья, вероятно, хотела зайти к нему через его вход, но поняла нужду сына, обошла с улицы и зашла в дом через хозяйскую дверь. Он огляделся, у него было чисто и опрятно, и было непонятно, что делать.
