Краем глаза он видел, как денщик с заплывшим лицом тихо подвёл к Смолину давно усмирённого гунтера и помог взобраться в седло.
«Вместе они пьют, что ли? – подумал он про поручика и его денщика. – А после тот его бьёт или он сам обо что-то треснулся?» Однако думать о такой ерунде было недосуг, и Жамин скомандовал:
– На сборы час! Подхорунжий!
Подхорунжий подбежал.
– Идём походным порядком, всё лишнее в обоз, сухого пайка и фуража на трое суток! Исполняйте! Седлаем через… – Жамин смотрел на часы и высчитывал время, – три четверти часа.
Подхорунжий поедал Жамина глазами.
– Так что дозвольте поинтересоваться, господин прапорщик! – «галантерейно» обратился он.
– Поинтересуйтесь! – в том же тоне ответил Жамин.
Подхорунжий стоял «на носки», во фрунт, с наклоном вперёд, он был родом из самой ближней к Ростову станицы и насквозь пропитался городским духом; строевик был «само то», наистрожайший и ревностный, и городская «пропитка» его только портила, а тем более пригородная. Жамин сначала аж вздрагивал от его «галантерейных» манер, ему всё казалось, что сейчас подхорунжий вместо винтовки с плеча снимет гитару с бантом под колка́ми и запоёт в красной шелковой цыганской подпояске сладким ресторанским голосом, но подхорунжий, напротив, был хрипловат. Когда Жамин понял, что подхорунжий не манерничает, а действительно «пропитался», то стал его немного поддразнивать. После одного случая он мог себе позволить только это.
– Далеко ли пойдём? И када на место надоть?..
– Завтра утром надобно встать на рубеже правого берега реки Западная Двина. Там будет наша дислокация! – Жамин дразнил подхорунжего замысловатыми словами.
– Ага, значица!.. – Подхорунжий почесал плёткой висок, сдвинув папаху набок. – Так что… А скока вёрст, стало быть… до места…
– Дислокации? – подтрунил подхорунжего Жамин.
– Так что… дис… локации!
– Не более сорока, эт ежли без задержек.
– Ага! – Подхорунжий уставился в землю, и Жамин знал, что сейчас подхорунжий думает и высчитывает в уме. Уже так было, когда Жамин сначала всё высчитывал сам, но рядом и одновременно, как оказывалось, считает подхорунжий, и выходило, что у подхорунжего всегда получалось быстрее и точнее. Жамин понял, что когда на самых первых учениях он наблюдал за подхорунжим с одного берега на другой, и ему показалось, что тот сметливый и основательный, то так оно и было. Подхорунжий всегда точно знал, сколько надо овса, сколько можно сэкономить сена, сколько каждый нижний чин должен получить махорки и когда надо перековывать и кого. И глазомер был у подхорунжего как плотницкий уровень – на глазок и без ошибки.
– Так что, ваше благородие, господин прапорщик, три четверти часа у нас на сборы имеется! – сказал подхорунжий и поднял глаза.
– Хорошо! Управляйтесь! Через полчаса я буду здесь.
– А как же господин поручик? Как они-то? Успеют? – Подхорунжий не сходил с места.
– А это, господин подхорунжий, не наша забота…
– А так что…
Жамин уверенно поднял подбородок.
– Так что – так! – сказал он и заложил за спину руки, поигрывая тонким хлыстом.
– Рршите иттить? – Подхорунжий снова поедал Жамина глазами.
– Идите!
Подхорунжий покачнулся, разворачиваясь кругом через левое плечо. Жамин знал, что подхорунжий получил в феврале прошлого года под крепостью Осовец тяжелое ранение, у него осколком оторвало одну ягодицу, и казаки за глаза звали его «Половина». И в седле подхорунжий сидел несколько боком.
Жамин поехал домой.
Он уже был собран и мог не ехать, а послать любого из своих подчинённых забрать всего-то чемодан и кофр, но его тянуло домой. И с Лаумой он попрощался, та наполнилась слезами, но не дала им пролиться. Она ушла сегодня чуть свет, и приходила всего на час. Жамина уже понимал её сын Янис, он познакомился и с револьвером и помогал седлать, прибегая в конюшню. И старушка-хозяйка пригорюнилась, может быть вовсе не из-за денег. Как-то всё это было грустно. Но война не кончилась. А из рижского госпиталя после излечения прибыл в отряд казачий десятник, который в своём кругу рассказал, что в госпитале с середины января работает сестричка, «красивше которой равных нету!». И зовут её Елена Павловна, всеобщая любимица и невеста главного хирурга, да такая невеста, что тот даже перестал по любовницам и домам терпимости шляться и велел всем держать язык за зубами, «бо лишит», он же хирург. Этот рассказ разрезал сердце Фёдора Гавриловича пополам, но таким тонким и острым лезвием, что Фёдор Гаврилович смотрел на живые, трепещущие половинки, а боли не ощущал. Такое лезвие ему подарила Лаума, лезвие её покойного мужа и отца Яниса, которого одного только она и любила, пока не появился в её вдовьей жизни Фёдор Гаврилович, совсем не похожий на её мужа, но такой, о каком она мечтала в девичестве до выданья замуж по воле родителей. Однако стерпелось-слюбилось, а в сыне что она, что муж не чаяли души, на том и была их взаимность. Но судьба-болезнь мужа забрала.
Жамин подъехал к воротам и остановился. «Долгие проводы – горькие слёзы! – с грустью подумал он и тихо повернул Дракона от ворот. – А вещи пускай заберут».
На риге, достроенной под казарму, была суета. Жамин всё видел из-за забора, сидя в седле. Он решался, заехать ему или не стоит. Можно было и заехать, но он знал, что делами там распоряжается подхорунжий и этого достаточно, а если он заедет, если увидит какой-нибудь непорядок, то у него сожмётся кулак. Сожмётся-то сожмётся, да только в ход он их, кулаки, уже никогда не пустит. Как-то он заметил, что после учебной стрельбы один нижний чин нехорошо вычистил пулемёт, потом это повторилось, и он велел предъявить для осмотра винтовки, и у этого нижнего чина и винтовка была с нагаром… Тогда он дал ему в морду и, когда тот поднимался, ещё для острастки врезал хлыстом перед всем строем. Поручик Смолин наблюдал за этим издалека, он вообще к отряду особо не приближался и сразу поворотил коня и со своей свитой удалился. Вечером Смолин за картами всё поглядывал на Жамина, открыто мухлевал с ядовитой ухмылкой, и тут Фёдор Гаврилович каким-то образом почувствовал себя не в своей тарелке. Смолин тогда выиграл двадцать рублей и ушёл, просто встал и ушёл. Свита потянулась за ним, а грум-берейтор оглянулся на Жамина и состроил презрительную мину. Утром Жамин проснулся от причитаний старухи-хозяйки во дворе. Он подошёл к окну и увидел, что та хлопает себя по бёдрам и ходит кругом куста смородины. Ну, ходит и ходит, подумал Жамин, а когда пошёл в конюшню мимо этого куста, то обнаружил, что на кусте были надломлены все ветки. Не отломаны, а именно надломлены и надломленные висят.
И он всё понял.
Фёдор Гаврилович глянул на часы, дал шенкелей, и Дракон пошёл из города, на мост, по мосту через реку и по дороге к гротам. Жамин бросил поводья и не думал о том, куда идёт его Дракон. Уже весна была на пороге, уже не подмораживало даже ночью, и свежая трава пробивалась между серой прошлогодней. Дракон хватал её губами и тихо шёл. Фёдор Гаврилович решил, что время у него всё равно есть, даже если он немного опоздает.
