Дроку были не по душе умствования фон Мекка, и он переключился на Гвоздецкого:
– А что это – посылочка?
– А я, когда лежал в лазарете, после Свенцян, разговаривал с одним преображенским поручиком…
– И что он вам такого рассказал? – Фон Мекк тоже переключился на Гвоздецкого, славного тем, что тот всегда рассказывал что-то нетривиальное.
– Они, как сейчас мы, в первый раз окопались ещё год назад, когда стояли под Варшавой целых несколько недель и их четвертый батальон…
– Полковника графа Литке… – раздался из угловой комнаты, дополнительно откопанной для командира полка и телефониста, голос Вяземского.
– Да, Аркадий Иванович, по-моему, тот поручик упоминал эту фамилию…
Вяземский показался в проёме комнаты, опёрся на косяк и стал слушать:
– Продолжайте, Николай Николаевич, любопытно…
Офицеры, находившиеся в блиндаже, уже завершившие свои дела и готовые каждую минуту тронуться в путь, поняли, что их командир тоже завершил дела. Трогаться было назначено в восемь часов вечера.
– Между нашей и германской передовой была нейтральная полоса шагов триста, и каждую ночь с обеих сторон выходила разведка, а на середине этой полосы росло большое дерево…
– Как? Так и росло? И его не посекло и не срубило обстрелами? – спросил Дрок, он сидел за столом и подпёр правую щёку.
– За что купил, Илья Евгеньевич, за то и продаю, значит, не посекло… Если будет позволено, господа, я продолжу…
Все посмотрели сначала на Дрока, потом на Вяземского, тот стоял с ухмылкой.
– Так вот, кто первым добирался до этого дерева, тот считался…
– Царём горы… – Вяземский сказал это тихо, но все услышали.
– Вы слышали эту историю, Аркадий Иванович? – спросил Гвоздецкий.
– Продолжайте, Николай Николаевич, господам офицерам, наверное, интересно!
– Так вот, кто добирался до этого дерева первым, тот занимал господствующую позицию, и если противная сторона слишком приближалась, то раздавался выстрел и тогда опоздавшие застывали там, где их заставало. Но в один прекрасный момент, когда нашим уже надо было передислоцироваться, они прибили, или германец прибил, я уже запамятовал, такой ящичек, и обе стороны стали пересылаться газетами. Наши эти газеты доставили командиру и вычитали, что германцы про них всё знают…
– То есть?! – поинтересовался фон Мекк.
– Знают, Василий Карлович, какого они полка, кто командир, даже кого-то из ротных поздравили с днём рождения…
– И?..
– Наши тоже положили в ящик газетки, из которых явствовало, что наши тоже всё знают о противнике, что за полк, кто командир. – Гвоздецкий замолк и стал прикуривать.
– И это вся история? – поинтересовался Дрок, и все посмотрели на Вяземского, а тот улыбался с видом знающего человека.
– Не совсем, господа, не совсем…
– А что же тогда «совсем»?
– А на следующий день наша разведка нашла в ящичке коньяк, сигары и визитную карточку их командующего батальоном, который до войны был помощником германского военного агента в Санкт-Петербурге.
Гвоздецкий закончил, и все молчали и смотрели на рассказчика.
– Хорошая история, – промолвил Дрок, – а только вы это к чему?
– Да просто! Я, господа, когда вошёл и увидел ваши кислые физиономии, то вспомнилась эта история, и захотелось её рассказать. Вот и всё!
Офицеры смотрели на Гвоздецкого, тот курил.
– Не вздумайте, господа! Нам до выхода осталось, – Вяземский открыл крышку хронометра, – всего лишь шесть часов!
– А кто нам на смену, Аркадий Иванович? – поинтересовался Дрок у Вяземского.
– Пока точно не знаю, сообщили, что к вечеру должны прибыть квартирьеры, тогда узнаем.
– В любом случае – смена!
– Да, Илья Евгеньевич, именно что смена, – сказал Вяземский, секунду постоял, зашёл в комнату и задёрнул полог.
Дрок накинул на плечи шинель, взял коробку с папиросами и вышел из блиндажа. За ним поднялся фон Мекк. Гвоздецкий секунду выждал и тоже вышел. Остальные офицеры смотрели друг на друга.
Дрок, фон Мекк и Гвоздецкий по обитому досками глубокому ходу сообщения дошли до курительной землянки, ямы с вертикальными стенками и пристенком, чтобы можно было сесть, поверху затянутой рогожей, чтобы не демаскировать дымом.
– Что будем делать, господа? Как-то мне не хочется просто так взять и оставить насиженное и обжитое место! – прикуривая, промолвил Дрок сквозь зубы.
– Вы имеете в виду какую-нибудь каверзу? – закурил и фон Мекк тоже.
– Ну, как-то так! – Дрок выпустил густую струю дыма.
– А кому? Нашим или германцу? – поинтересовался Гвоздецкий.
– Да как-то не хочется никого обойти вниманием! Смотрите, ведь такие апартаменты оставляем. – Дрок обвёл землянку рукой. – Только картины не висят…
– И шёлковые обои… – вставил фон Мекк.
– Тогда у меня вопрос, господа! – Гвоздецкий тоже закурил.
– Внимательно слушаем!
– Вы ведь впервые оставляете такое хозяйство, не так ли? До этого… всё в седле и ничего такого оставлять… – Гвоздецкий тоже обвёл рукой землянку, – не приходилось?
– Да, Николай Николаевич, правда ваша!
– Потому и обидно, да?
– Именно!
– Противнику я бы каверз чинить не стал, они быстро разберутся, что произошло, и постараются запугать смену, мало ли, необстрелянный полк встанет, нам от этого никакой пользы не будет, я бы им, напротив, оставил приятный сюрприз…
– Это какой же?
– Ну, например, бутылку коньяку или что-то в этом роде, и, пока они со всем этим будут разбираться, смена тут обживётся… у окопной войны свои законы. Я бы…
Дрок и фон Мекк внимательно смотрели на Гвоздецкого, эта война не имела почти ничего общего с тем, что было прежде.
– И?..
– У меня сохранилась пластина со снимком того летчика, крещенского, помните?
– Ещё бы!
– Он сфотографирован с нами, офицерами полка, поэтому я бы оставил эту пластину и бутылку коньяка, а вот нашим можно было бы придумать что-нибудь смешное.
Дрок и фон Мекк переглянулись, нечто значимое они услышали в словах многоопытного Гвоздецкого.
– А где оставить германцу приятный сюрприз, в каком месте?
– Это очень просто, против второго эскадрона имеется нами отрытый и брошенный окоп, и замечено, что германец иногда там сидит, ночью. Высидеть они там ничего не могут, но перекурить на нейтральной полосе, перевести дух… там я бы всё и оставил, упаковал и положил с запиской сверху, мол…
