Иннокентий водил офицеров и нет-нет да и поглядывал на обоих Ивановых и видел, что и те поглядывают на него. И так хотелось их спросить. Ночью было не до того, поздно, да и надо было обсушиться, чтобы снова не заболеть, а сейчас рядом всех много и было не подступиться.
– А где тут, братец… кулуа́р?
Иннокентий остановился.
– Нужник! – подсказал капитан.
– А тама! – понял Четвертаков и махнул рукой в тыл.
– Веди! – сказал полковник. – Показывай!
Иннокентий повёл, шёл и думал: а что дальше? Эта мысль, наряду с мыслями о «газетке», тоже одолевала всю ночь, ему не хотелось оставаться в пехоте, хотелось к своим, просто к своим, но пока не было возможности завести об этом разговор.
Он вёл офицеров мимо штабного блиндажа, проходя, отлучился, его сидор был собран, за ночь одежда высохла, он прихватил сидор на тот случай, если разговор получится, тогда он не станет задерживаться и, пока светло, уйдёт из расположения. А полковник будто и не заметил, и всё расспрашивал о том, что и где, до нужного места.
Они шли по самому длинному ходу сообщений, прорытому через несколько небольших полян и перелесков за третьей линией окопов, по сторонам были щели, склады; за последним перелеском ход сообщений поднимался на поляну. Офицеры вышли и стали осматриваться.
– Эка, тут… как красиво!
– И удобства, обратите внимание!
Нужник был устроен над выгребной ямой, как козлы для пилки дров, под ноги постелены толстые доски, и садиться можно было удобно на стёсанное полубревно-сиденье, под которым, собственно, и была яма.
– Оглянитесь кругом, даже интимно!
Иннокентий этого слова не понял, а поляна была уютная, со всех сторон по кругу закрытая лесом с густым подлеском.
– Картинка!
Пробивалась ровная свежая травка.
– Альпийская полянка, только «любимого А́вгустина» не хватает, а? Господа!
– Точно так!
Восхищенные офицеры, поднявшись из хода сообщения на поляну, разошлись и стали сходиться к козлам и неожиданно один за другим с «ахами» и «охами» проваливались по пояс в свежую и прошлогоднюю жухлую траву, не доходя нужника шагов десяти. Провалившись, они застывали и смотрели друг на друга, не понимая, что происходит, и вдруг из-за нужника на манер катапульты, как заведенная пружина, со свистом поднялась тонкая, очищенная от коры лесина и ударилась о поперечное полубревно-сиденье. Все ахнули. На лесине сверху была прибита и ещё дрожала дощечка, а на дощечке написано «Viele Grüse von «lieber Augustin».
* * *
Четвертаков решил, что по дороге он не пойдёт.
Как только лесина с дощечкой поднялась и ударилась, он всё понял. Пока остолбеневшие офицеры стояли и разгребали вокруг себя маскировавшие свежевырытую траншею ветки и пучки травы, он сквозанул в кусты и подался в сторону дороги. Но он не знал, сколько рот нового полка уже пришло и не придётся ли с кем-то встретиться, ненужным. Ясно было, что его полк ушёл, что ушёл прошедшими сутками, что идти полку была одна дорога в Шлок, а дорога и была одна, и он разминулся, пока «гостевал» у жандармов, и что пехотные офицеры ему не простят. Было ясно и то, что это всё проделки сапёрного поручика Гвоздецкого и, вероятнее всего, это он и какой-нибудь сопровождающий его мимо прошедшей ночью и проскакали, а до полка ему не дали дойти жандармы не более чем версту.
Иннокентий пересёк дорогу и по противоположной обочине, не слишком углубляясь в лес, пошёл. И всё бы терпимо, только почти сутки он ничего не ел и ничего не выяснил: ни про газету, ни про Ивановых, ни про ротмистра. И решил, что его больше не обидит ни один офицер.
«Убью!»
* * *
Вечером 28 февраля подали эшелоны, и началась погрузка. Лошадям, после почти полугодового стояния на коновязях, досталось тяжело: животные не хотели подниматься по пружинящим деревянным мосткам. Петриков и кузнецы перед выходом проверили весь конский состав и успели перековать, поэтому копыта хотя бы не скользили. Участвовали все, и шесть эшелонов были к утру погружены, и офицеры отдыхали в штабном вагоне. Фон Мекк, Дрок, Гвоздецкий и Кудринский заняли купе. К ним присоединился Курашвили. Дрок и фон Мекк сидели у окна друг против друга, и рядом с фон Мекком Гвоздецкий. У Дрока в руках была бутылка.
«Ну, наконец-то!» – подумал Курашвили, он уже начал переживать за Евгения Ильича.
– Николай Николаевич, а зачем вы написали по-немецки? – задал Дрок вопрос Гвоздецкому.
– Да надо было как-то завуалировать, чтобы не так прямолинейно, пусть думают, что это немцам привет… или от немцев… осторожнее будут!
– О чём ечь, господа, если не секъет? – поинтересовался Курашвили.
Дрок, фон Мекк и Гвоздецкий переглянулись, они едва сдерживались, чтобы не рассмеяться. Дрок, чтобы отвлечь господ офицеров, стал разливать.
– Не слишком ли хитро́ вы всё это устроили? Может быть, можно было и попроще, круговую траншею вокруг нужника заложили, да ещё и замаскировали? – Фон Мекк выпил и закусывал консервами.
– Тут, Василий Карлович, была многоцелевая установка…
– Да вы о чём, господа? – Курашвили уже было ясно, что он попал на середину какой-то забавной истории и ничего не понимает.
– Терпение, Алексей Гивиевич! – придержал фон Мекк любопытство полкового врача и повторил вопрос: – Какая же?
– Во-первых, если, по неосторожности и не разобравшись, они таки влетели в замаскированную траншею, по сути волчью яму, значит, должны быть осмотрительнее, особенно на нейтральной полосе, германец такие вещи делает по-настоящему, без шуток…
– А нельзя было просто передать им схему… то, что нам удалось разведать? – спросил фон Мекк и показал в сторону Кудринского.
– Можно было, но тогда они отнеслись бы к этому по-нашему, по-русски, до первого трупа…
– Хорошо, если до первого… – поддержал Гвоздецкого Дрок.
– А во-вторых?
– Так нужно же было чем-нибудь засыпать отхожую яму… землю-то откуда было взять?..
– Зачем? – не унимался фон Мекк.
– Затем, что мы им оставили всю деревянную конструкцию, переноси куда хочешь, а яму они сами откопают, где им больше понравится, свежее будет! А так, представляете, они подходят к нужнику – познакомиться, – и вдруг прилетает шальной германский чемодан, разве такого не бывало? Представляете, как обидно? Они к нашим удобствам, а немцы их из наших же удобств… стирай потом, проветривай!
– Ладно, с этим понятно… – вступил Дрок. – Теперь про немцев! Им оставили коньяк и фотопластину, а нашим-то что-нибудь материальное оставили, чтобы не предостережения и добрые пожелания, а можно было бы и в руки взять…
– У нас на юге говорят: «Бэрэшь в руки – маешь вэщчь?» Вы это имеете в виду?
