– Мы стали использовать фотографическую съёмку укреплений с аэропланов, делать это периодически с интервалом в несколько дней, когда погода, конечно, позволяет, делать наложения, представляете, все изменения как на ладони… Но это ладно, мы стали поднимать всю информацию на карту и делать фотоснимки в масштабе и передавать всё это на места, то есть наши командиры полков, вплоть до командиров батальонов точно знают, кто и что у них за линией фронта, какие инженерные сооружения, какие пулемётные гнёзда, где бетонные, где насыпные, сектора обстрела; на каком расстоянии друг от друга расположены линии укреплений, обрабатываем показания пленных, перебежчиков и языков, всё это поднимаем на карту, снова делаем копии и передаём…
– Полная картина, – подхватил Вяземский. Он вспомнил своё почти полугодовое стояние на Тырульском болоте и то, какую информацию он получал от разведки 12-й армии, практически никакую. Конечно, противника против себя им приходилось разведывать самим, и, хорошо, что соседи справа были, по сути, разведчики, партизаны атамана Пунина, с ними можно было обмениваться сведениями, что и происходило, а вот от соседей слева, от VI Сибирского корпуса, ничего не поступало, как будто они этой работы и не вели. Хотя, конечно, было ясно, какие разные уровни: разведка драгунского полка и разведка фронта, нечего сравнивать, и Вяземский с удовольствием слушал своего собеседника. И больше всего его волновало то, что со стороны своего начальства, что командующего Северным фронтом Куропаткина, что командующего 12-й армией Радко-Дмитриева, он не чувствовал, чтобы что-то планировалось, что-то готовилось, чувствовал другое, что его драгуны уже не те, война застряла в одном положении и насквозь пропиталась сыростью в одном окопе. В самом конце февраля его полк был передан в распоряжение 2-й армии Западного фронта, но из-за бардака на транспорте к наступлению они опоздали, и он только слышал об атаке через озеро Нарочь, и прибыли к тому моменту, когда наступление захлебнулось. 5 марта оно началось и превратилось в десятидневное побоище. Корпуса один за другим шли на германскую проволоку, всё сгорало в огне германской крупнокалиберной артиллерии. Русская полевая артиллерия была беспомощной против бетонных сооружений противника, войска увязали в весенней бездонной топи. Полки расстреливались у проволоки и на проволоке. I Сибирский корпус прорвал грудью мощные позиции 21-го германского корпуса, но, не поддержанный, захлебнулся. Небольшой успех был только в группе генерала Балуева, там 8 марта V корпус выбил немцев из их укреплений в Поставах. Бойня длилась до 15 марта и даже 1 апреля, пока, наконец, Ставка не приказала всё прекратить.
Он ел и слушал Адельберга.
– Как только приеду, с Калединым, – уже есть договоренность, – сразу поедем в войска для уточнения диспозиции так, чтобы наши передовые полки могли провести все необходимые инженерные приготовления, чтобы роты и батальоны подкопались к германцу на расстояние не менее двухсот шагов…
У Вяземского от таких приготовлений захватывало дух и брали «завидки».
Они ещё часа два сидели, обедали и разговаривали и чем больше от перспектив оживлялся Александр Петрович, тем больше от непонятности положения портилось настроение у Аркадия Ивановича.
– Я вас понимаю, – сказал Адельберг, – судя по настроению Эверта и Куропаткина, вам придётся поскучать…
Вяземский ничего не ответил, только вздохнул.
– Аркадий Иванович! – обратился к нему Адельберг. – А хотите, я о вас походатайствую о переводе, дадут полк, захватите с собой нескольких офицеров, которые потолковее… Ходатайствовать за весь полк не смогу, вы знаете позицию Алексеева…
Вяземский кивнул, он знал позицию: на лето этого года Алексеев в помощь французам спланировал генеральное наступление Западному фронту Эверта, поддержку наступления Северному фронту Куропаткина и только демонстрационное наступление для Юго-Западного фронта Брусилова. А когда Брусилов вызвался на самостоятельное полноценное наступление, а Эверт и Куропаткин поначалу отказались и только после вынужденно согласились, что наступать будут, Алексеев основу плана сохранил, Брусилову самостоятельно наступать разрешил, но предупредил, что никакой дополнительной помощи ему не будет, ни войсками, ни артиллерией.
– Спасибо, Александр Петрович, думаю, не стоит, да и вряд ли получится, будете только отвлекаться на безделицу, я уж как-нибудь со своими, а там, как говорится, бог не выдаст…
– Свинья не съест… – подхватил Адельберг.
XII
Солнце над Сморгонью светило ярко, и было тихо. Сашка открыл глаза.
Он очнулся на спине, под правой рукой что-то мешало, он посмотрел, его рука согнутым локтем покоилась на чьей-то голове, судя по серой одёжке, убитого немца. Сашка убрал руку и стал приподниматься на локтях. Он лежал поперёк траншеи, а рядом было много других: на спине, ничком, на боку с вывернутыми ногами и руками, у всех были открытые глаза, и все смотрели не мигая и, как Сашке показалось, в одну точку, каждый в свою. Вдруг он почувствовал боль в правой ноге и всё вспомнил.
«Ранили, суки! – Он ещё приподнялся, опёрся спиной о высокую стенку и поднял глаза – солнце наяривало прямо над головой и пекло. – Жарко сегодня…»
Последние две недели лили серые холодные дожди, похожие на осенние, – и всё казалось неправдой. С самого утра прямо в голову пекло солнце – вот это была правда.
Сашка упёрся руками и ещё подтянулся, руки скользили по влажному песку. На дне широкой и глубокой траншеи стояли жёлтые мутные лужи. Правая нога болела.
Немец лежал лицом в луже, ранцем вверх. Сашка стал мысленно ощупывать себя, на нём ничего не было, перед тем как ринуться в атаку, он снял с себя всё, сбросил сидор и скатку, оставил только патронные подсумки и винтовку, ещё у него был бебу́т, который он недавно выменял, а точнее, выпросил у Четвертакова. Но сейчас бебута не было. Ещё была фляжка, ну, конечно, вот она, давит в бок. Были наручные часы. Он посмотрел – под разбитое стекло набился песок, наполовину закрывший циферблат, но, что сейчас уже состоявшееся утро, подсказывало высоко поднявшееся солнце.
Он, когда засвистели свистки взводных, как только замолк артиллерийский огонь, выскочил и со всеми побежал к пробитому в проволочном ограждении проходу. Теперь на дне немецкой траншеи он вспомнил, что дальше, когда запрыгивал на бруствер, ноги начали скользить по песчаному бугру, и, как на салазках, на своих длинных ногах он съехал вниз. Видимо, в этот момент пуля и попала ему в правую ногу выше колена.
Он поднял глаза, было тихо, и даже пели птицы.
Когда начинала реветь и бухать артиллерия, всё равно, что немецкая, что своя, птицы замолкали, а когда перестрелка заканчивалась, они снова пели.
Сашка попробовал согнуть раненую ногу, получилось. В траншею он съехал и поэтому оказался, когда потерял сознание, на спине, а не на животе. Это его спасло. Это он сейчас понял. Если бы пуля ударила в другой какой-нибудь момент, он упал бы лицом в грязь и наверняка бы захлебнулся, как захлебнулся лежащий рядом немец. Сашка посмотрел на него. Нет, немец, скорее всего, был убит, ещё когда только падал – из его спины слева торчало ребро с вырванным куском серого сукна на сахарном обломке кости. Пуля прошила сердце, немец умер, когда падал, а дальше пуля вырвала ребро.
