Поезд летел, и колёса перестукивались на стыках…
«Дура!» Он весь сжался и вдруг обнаружил в кулаке брошку с янтарём, тёплым, как любой янтарь.
«Вот так!» – почувствовал он.
Такой тёплой представлялась ему Лаума: «Тоже дура!»
Эсмеральда в тот вечер своего добилась и получила кольцо, а Смолин не добился. Эсмеральда снова стала холодна, а ему так хотелось иного, он мечтал, что:
Волшебный красотку сразит аромат,
И чувства другие ей душу смутят:
«Ну что ж вы ведёте себя, как мальчишка?!
Пожалуй, и я распалилась уж слишком.
Виной тому, верно, шум общий и свет.
Давайте в тиши посидим тет-а-тет».
Двух вскоре бокалов послышался звон.
Ах, сколько дум светлых…
Всегда будит он!
Но с Эсмеральдой всё пошло не так.
Смолин вздохнул, положил на стол брошь, от которой пару часов назад отказалась Лаума, и про которую он не помнил, как та оказалась в кулаке, и подумал: «Всё, хватит сладких грёз и горьких слёз, пора кончать! А Жамин – сволочь!» И он достал карандаш:
Увы, здесь рассказа оборвана нить,
Но нам не резон лихолетье бранить.
Утешимся тем, что обычно всех ждал
Счастливый в рождественских сказках…
Финал!
Но вправе сказать о героях одно —
Навек в Лету канули оба давно.
И только Венеру века не задели —
В мир юною сходит с холста
Боттичелли!
Она…
Что ж, боги вообще к юным девам добры,
С небес рассылая им щедро дары.
А прочих же смертных печальный удел —
Весь год задыхаться от спешки, от дел,
Наивно мечтая, чтоб в день Рождества
Досталось и им хоть чуть-чуть…
Волшебства!
Финал дался Смолину быстро и легко, так же быстро и легко, как поезд домчал до Пскова. Вагон дрогнул и встал, хлопнула дверь, в коридоре послышался шум и разговоры, приближались шаги, и Смолин понял – в его купе. Он не ошибся, дверь отворилась, на пороге стоял с виноватым лицом проводник, а из-за его головы выглядывала другая голова с большим, круг лым, толстым и потным лицом. Проводник повернулся и пролепетал: «Прошу!» – и в купе втиснулся очень полный господин в летней белой шляпе и белой парусиновой паре. Новый пассажир сел на полку против Смолина и представился:
– Тамм! Гласный городского собрания Ревеля, Тамм!
* * *
У Дракона была только одна голова. Жамин её ясно видел. Но было ощущение, что у Дракона двенадцать ног, и их ровный перестук Жамин слышал. Иногда он не понимал, на коне ли он, на Драконе ли? Дракон шёл так ровно, а Жамин сидел в седле так высоко, что дробный перестук лошадиных копыт можно было счесть за перестук железнодорожных колёс. Жамин чувствовал, будто он едет в поезде, только встречный ветер обдувает лицо.
Он бросил поводья.
Он всё решил.
Завтра он будет от Сигулды далеко – почти сто вёрст. Уже вряд ли он сможет взять и приехать и переночевать, чего оба так ждали, и он и Лаума. Это было жаль, а с другой стороны, Жамин хотел вообще куда-нибудь переместиться ещё дальше, а именно на фронт, откуда вовсе нельзя было вот так свободно всё оставить, все дела, и приехать. Но Лауме он всё выскажет, и она если согласится ждать, то дождётся его после войны, если Бог приведёт!
Лаумы в трактире не было. Янис сказал, что скоро вернётся, и тёрся возле Жамина, мечтая, что Жамин посадит к себе, и они куда-нибудь поедут. Но Жамин отстранил его, вышел, взлетел в седло и стал править к мосту через реку, к гротам.
Пришло его решение, он окончательно понял, что ему тут нравится.
Он миновал мост, июльское солнце палило, но Жамину представлялось, что кругом так же пасмурно и уютно, как было тогда в феврале. Людей по дороге не было, сюда не часто приходили, в основном женщины, набрать волшебной воды, и сейчас Жамину очень хотелось никого не встретить.
Он подъехал к гроту, и у него замерло сердце, потому что из-за скалы он увидел знакомую коляску. Он не знал, радоваться ему или нет.
Лаума раздевалась и складывала одежду в коляску. Она развязала шнурок и сняла юбку. Она подобрала за подол нижнюю рубашку и сняла через голову. Когда снимала, волосы распустились и, когда она освободилась от рубашки, рассыпались и, длинные, до пят, закрыли её всю.
Жамин мял папиросу, закурить или нет, выдать себя или не выдать, боялся спугнуть, и вдруг Лаума повернулась и посмотрела на него. Он шагнул.
Назад ехали в коляске, Жамин правил, привязанный Дракон рысил сзади. Лаума прильнула, после купания от её тела пахло свежестью и прохладой.
Перед мостом Жамин надел китель, застегнул на все пуговицы и пересел на Дракона. Лаума уложила волосы под капор. Он рассказал ей о своих планах, Лаума немного погоревала, но со всем согласилась.
Когда попрощались и Жамин приголубил Яниса, на обратном пути он вдруг вспомнил о Серафиме. Увидел её, будто она стояла перед ним. Конечно, он чувствовал, что перед Серафимою виноват, но, что греха таить, она сама этого хотела. Что хотела, то и получила!
* * *
После того как новый пассажир представился, Смолин почувствовал себя несколько неловко без кителя и потянулся к крючку, но Тамм сделал умоляющее лицо и попросил:
– Такая жара, может, вы останетесь как есть, а я освобожусь от этого пиджака?
– Сделайте милость, – с облегчением высказался Смолин, в купе действительно было жарко, особенно когда заглядывало солнце.
– …и занавески задвинуть? Чтобы не так жарило!
Тамм занял собою всё купе, когда вставал и снимал пиджак, когда поворачивался, чтобы пиджак повесить, когда переставлял с места на место саквояж, даже когда садился и спокойно сидел, Смолину казалось, что для него места не осталось.
– Куда едете? – Тамм достал из кармана висевшего пиджака огромный платок, и Смолин увидел, как в кармане мелькнула колода карт.
– В Питер.
– Как неприятно звучит, «Питер»? Будто ножницами что-то обрезали. Раньше лучше звучало: «Санкт-Петербург», солидно, по-европейски!
Смолину было всё равно, и он промолчал.
– По делам или в отпуск? – поинтересовался Тамм.
– Короткий отпуск, заодно и по делам!
– Это хорошо, что и в отпуск, и по делам. Я человек деловой и очень не люблю, когда время проходит без дела.
Было видно, что Тамму хочется поговорить, но не хотелось Смолину, и он отвечал односложно и поругивал проводника за то, что тот наверняка получил на чай дважды, то есть от нового пассажира тоже.
Тамм полез в саквояж, вытащил карточку в серебряной рамке и поставил на стол. Смолин глянул и поразился, в рамке была фотографическая карточка очень красивой женщины.
– Моя жена, Кристина! – сказал Тамм и как-то так сморщился, что стало понятно, что эта красивая женщина причиняет ему большие страдания.
