– Маршевую… – подсказал Смолин.
– Маршевую, – поправилась Варвара Степановна. – Я в военных делах совсем-совсем не понимаю…
– Таа! Я тоозе не понимаю, а вот вы угосяйтесь, тут сыр и лимоны, я их ссяс нарежу колечками, и тогда их можно будет взять вашими нежными пальчиками. И коньяк! – многозначительно уставился Тамм.
Смолин, когда услышал про «нежные пальчики», готов был ударить попутчика… Или принять это скептически? Главное – не выдать себя!
– Не желаете? – Тамм уже расставил три стопки и ловчился налить так, чтобы не пролить.
– Что вы! – в испуге пролепетала Варвара Степановна. – Я совсем не употребляю спиртного.
– Я сейчас попрошу у проводника чаю, – произнёс Смолин и стал подниматься. Идея с чаем пришла к нему вовремя, можно будет осторожненько задать проводнику тот самый вопрос…
В этот момент постучали, и проводник, придерживая дверь левым локтем, втиснулся в купе.
– Простите великодушно, вы когда попросили лимон, я, грешным делом, подумал, что чай вам будет в самый раз… превосходный чай, рекомендую, колониальный, по тридцати рублей за фунт…
«Заговор! – всё больше и больше уверялся Смолин. – Конечно, они обо всём договорились!» А Тамм уже налил коньяк и поднял свою стопку.
– Я предлакаю выпить за наше такое случайное и замечательное знакомство, а моя чудесная супруга Кристина мне этот маленький крехх проститт… – Он выпил и взялся за сыр. – М-м-м! – промычал он. – Угосяйтесь, сыр превосходный, у нас делают сыры не хуже француусов.
Варвара Степановна взяла кусочек и поднесла ко рту, и Смолин увидел, что её нежные пальчики давно не знали настоящего ухода.
«Да нет же, – он даже повёл головой, – не может быть, чтобы всё было так подстроено – и слёзы настоящие, и пальцы, как будто она ими полгода пряла!..»
– А где вы искали вашего мужа? – осторожно спросил он.
– Его полк стоял на болоте… Тирольском или как-то так, я не очень разобралась, мне так послышалось…
– Тырульское… это болото в Курляндии называется «Тырульское», оно самое большое в этой местности… – поправил Тамм.
– Да, – произнесла она, – я могла ошибиться!
По тому, как гостья съела сыр и поглядывала на другие куски, Смолину показалось, что она натурально голодна. Он был не голоден и решил, что будет угощаться только для приличия, а сам посмотрит, что будет дальше.
– А у вас имя-отчество прямо как у поэта Михаила Юрьевича Лермонтова, – неожиданно произнесла Варвара Степановна, и Смолин посмотрел на неё. Варвара Степановна улыбалась. Смолин удивился, но сердце у него как-то так – дрогнуло, однако он скрепил его… Она улыбалась глазами и чуть-чуть уголком рта, так тепло и уютно, что Смолин потерялся, но надо было что-то отвечать.
– Это была фантазия моей матушки…
– А вы, случайно, не сочиняете? – спросила его Варвара Степановна.
– Та, торогой сосетт, может, фы сочиняете? Если та, так может скраситте наше путешествие?..
Смолин не знал, что думать, однако внутренне зарделся, конечно, он сочиняет, но нельзя же было… кроме того, это неловко, ведь он это делал только для себя и Эсмеральды.
Варвара Степановна зашевелилась.
– Я на секундочку вас оставлю, господа… я на секундочку! – Она поднялась и оказалась очень близко от Смолина, почти вплотную, он даже отодвинулся. И случилась ещё одна странность – он вдруг почувствовал себя как в ранней юности, когда, обучаясь бальным танцам, первый раз дотронулся до талии девочки-подростка, такой же, как и он. Это было очень волнительно, только потом были женщины, зрелые и опытные.
Варвара Степановна вышла, там, где она только что стояла, остался аромат, это были не духи, чего можно было ожидать, это был аромат чистоты и совсем немножко духов.
– Фы не теряйтесь, – зашептал ему Тамм, он склонился к Смолину так близко, что тот ещё отодвинулся. – Я челофек уже старый и дважды женатый, а фы…
Он ещё что-то говорил, очень тихо, но напористо, и поглядывал на дверь, но за шумом колёс и собственных мыслей и ощущений поручик ничего не разобрал.
Варвара Степановна вернулась через несколько минут и села на то же место против Смолина. В ней что-то изменилось, как будто она омылась живой водой или вышла из живой воды, из морской пены, как Венера из раковины… златые власы́… как с полотна Боттичелли… Она сошла прямо к нему в купе… к ним в купе, и Смолин вдруг стал мучиться, ему стало жалко, что в купе он оказался не один, вот если бы… ах, если бы он в купе оказался один, тогда не могло бы и в помине быть никаких сомнений в том…
Он вспомнил боттичеллиевскую Венеру в деталях, так он помнил её, глядя на Эсмеральду, вспоминая и мечтая об Эсмеральде и любуясь образом античной богини, обнаженной, с подхваченными тёплым средиземноморским ветром золотыми волосами, перевязанными голубой лентой… Она вышла из воды нагая, но целомудренная, дева, скорее мать, чем предмет звериного мужского вожделения…
Варвара Степановна была похожа на Венеру, и Эсмеральда-Евдокия была похожа на Венеру. Особенно когда Смолин писал свои вирши про рыцаря Мигеля. Тогда он видел именно Эсмеральду, а сейчас он был уверен – писал эти стихи для Варвары Степановны. В его сознании они заместились. Однако, скорее всего, именно Эсмеральда как раз пришлась бы на роль поездной мошенницы и напарницы такого проходимца, как попутчик Тамм… То есть писал Эсмеральде, а попал в Варвару Степановну?.. Всё это было бы удивительно и не укладывалось в голове, если бы не одна мудрость. «Хороший удар даром не пропадает, – вспомнил он старую поговорку при игре на бильярде, когда от сильного удара в лузу закатывался случайный шар. – Но читать я им ничего не буду, разве только ей, когда представится случай! Представится случай!» – повторил он про себя, а вслух ответил:
– Баловался в детстве, в юности, наверное, как все, но уже ничего не помню…
– В тетстве все паловались, таже я, только я сочинял по-эстонски, я помню, но вы ведь не знаете эстонского…
Тамм говорил то чисто по-русски, то со своим странным, приятным акцентом и этим вносил в общение немного экзотики, это представляло его неопасным, почти домашним, прощало разговорчивость и способность высказаться вместо собеседника, опередив того на одну секунду.
– И я писала, согласна, все писали, но я уже тоже ничего не помню…
Поручика Смолина мучили сомнения.
Варвара Степановна только что выходила и вошла, но уже другая: сейчас перед ним сидела молодая, замечательно красивая женщина, в то же самое одетая, с теми же руками, но за несколько минут из уставшей и голодной превратившаяся в оживлённую, почти весёлую.
– Как же вам должно быть страшно на войне… я там была… – произнесла она таким голосом, с такой заботой и состраданием, что Смолин был почти готов броситься перед нею на колени. – А что это у вас за нашивка на рукаве?
